Регина Эзера - Их было три

«Если б только это не происходило, как назло, именно сегодня…» — мелькнула грустная мысль.

Кочан хрустел на шинковке в умелых руках Илмы. Удары трамбовки гулко отдавались в полупустой бочке. Эти звуки не мешали разговорам, но ни у кого не было охоты разговаривать. Всякий, работая, думал о своём. В натопленной кухне стало жарко, и Илма распахнула дверь, чтобы впустить прохладный осенний воздух. Там, где тёплый воздух встречался с холодным, а свет — с темнотой, клубились облака белого пара. Привыкшие к свету глаза не различали за ним ничего, словно дверь вела в беспредельную пустоту.

Ужинали поздно, но заполнили только две бочки. Дверь всё ещё оставалась открытой, и в тишине, наступившей после глухих ударов трамбовки, они услышали музыку.

Гундега сидела в каком-то оцепенении.

Далёкая мелодия воскресила в памяти что-то очень знакомое, но забытое. Она вспомнила — тогда, в сентябре, они с Илмой слушали песню старых революционеров, тоже звучавшую издалека, со стороны кладбища. Почему она вообще об этом вспомнила? Нет ведь никакого сравнения. Хотя…

«Сейчас она встанет и закроет дверь», — подумала с лёгкой грустью Гундега и вздрогнула, когда это случилось.

Илма встала, закрыла дверь, спросив Гундегу, не холодно ли ей. Нет, Гундеге не было холодно. Они встретились глазами, и обе отвели взгляд. Ей, Илме, стало прохладно. Не лето ведь…

Дверь была закрыта, но Гундеге казалось, что музыка продолжает упрямо звучать, такая же далёкая, еле слышная, сопровождаемая шумом леса. Казалось, звуки просачивались сквозь закрытую дверь, сквозь толстые и прочные стены, построенные из вековечных валунов…

— Почему ты, Гунит, совсем не ешь?

В глазах Гундеги отражались девичья тоска и тревога. Девушка напоминала молодого журавля, услышавшего призывное курлыканье улетающей стаи и пытающегося взлететь…

Какая ужасная мысль! Что ей, Илме, вообще пришло в голову! Нет, Гундега не журавль, не перелётная птица, она скорее синичка, которая, проголодавшись во время зимней стужи, ест даже из рук человека…

Фредис беспокойно зашевелился, отложил ложку и, уйдя в комнату, некоторое время копошился там, открывая дверцы шкафа и грохоча ящиками. Вышел он в новых скрипящих сапогах и в светло-серой, точно с витрины, летней кепке.

Фредис остановился, ожидая вопроса, но Илма даже не взглянула на него, и он произнёс, ни к кому не обращаясь:

— Так я уйду на пару часов…

Илма обернулась, окинула вопросительным взглядом фигуру Фредиса.

— Куда это ты так вырядился?

— Ну, к тем… — Фредис немного замялся, — к нашим.

— А капуста? — в голосе Илмы появились резкие звенящие нотки.

Она встала и загородила Фредису дорогу. Оба они были почти одного роста и теперь смотрели друг другу в лицо.

— Иди и раздевайся! — властно крикнула Илма. — Надо закончить последнюю бочку…

Он не пошевелился.

— Фре-ди!

Мысли Илмы лихорадочно метались. Дело не в том, что они не могли никак обойтись без Фредиса. Что-то заставляло её быть предусмотрительной. Она видела, что во Фредисе привычка подчиняться борется с какими-то новыми чувствами, в которых она ещё не могла как следует разобраться. Казалось, стоило теперь Фредису уйти, и…

Нос Фредиса вдруг враждебно задёргался.

— Пропусти!

— А капуста? — Она выставила эти два слова в качестве щита, не сознавая, как он жалок и неустойчив.

— Если хочешь знать, — громко, отделяя каждое слово, сказал он, — пусть ангелы квасят твою капусту. Вот так-то, госпожа!

Гундеге казалось, что, услышав это издевательское обращение, Илма очень рассердится, но, к её удивлению, этого не случилось.

Илма оторопело стояла, упорно не отрывая взгляда от пальто Фредиса, где на месте верхней пуговицы торчал лишь кончик чёрной нитки.

— Послушай, Фреди, — начала она опять, сообразив, что глупо стоять молча.

— Я ничего не хочу слышать, — огрызнулся он. — Мне всё надоело по горло.

— Что надоело?

— Да все эти проклятые Межакакты.

— Мне бы больше к лицу такие слова, — возразила с лёгким упрёком Илма. — Ведь это дом твоего отца.

— Дом отца! — он горько усмехнулся. — Я в нём всю жизнь был только бесплатным батраком. Батрачил на отца, батрачил на Фрициса, а теперь — на тебя!

— На меня?! — злобно вспыхнула Илма, но это «на меня» прозвучало почему-то не угрожающе громко, а скорее визгливо. — Ты бы пропал, если бы не я и моя мать! Ходил бы голодным, оборванным! Мы тебя кормим, обстирываем, обшиваем!

Взгляд её опять упал на чёрную нитку, безмолвным укором висевшую на месте пуговицы.

Фредис усмехнулся.

— Ты совсем по-бушманисовски заговорила — точь-в-точь та же песня.

— Как будто ты не Бушманис!

Глаза Фредиса неожиданно загорелись злым огнём.

— Ничтожеством, слышишь ты, ничтожеством был я всегда: кривой Фредис, конюх Межакактов и мальчик на побегушках, который выскакивает навстречу гостям, чтобы привязать их лошадей! А теперь всё, что получаю в колхозе, до последней копейки отдаю тебе! И я должен скулить как собака, вымаливая у тебя деньги на пачку сигарет.

Илма побледнела: «О боже! Гундега…»

— Замолчи, Фреди! Подумай, что ты…

— Что мне думать — я тебе пилю и колю дрова. Вечерами после работы пропалываю и поливаю твой огород. Ношу воду и топлю баню, когда ты вздумаешь мыться. Кошу твой покос. Хлеб, что я получаю от колхоза, ты скармливаешь своим курам, а яйца везёшь в Саую на базар. Этого тебе ещё мало? Больше того: я воровал у дорожных рабочих смолу, чтобы смолить твою крышу. Таскал с колхозного поля сахарную свёклу, когда твоя в позапрошлом году вымокла, молчал, когда ты зимой возила…

— Неправда, неправда! — пронзительно закричала Илма, и лицо её стало белым, как полотно. — Ты просто хочешь меня погубить, чтобы завладеть Межакактами!

— Беру пример с тебя! — глумился Фредис. — Путаешься тут со всякими, а как вернулся Фрицис, сразу точно мёдом смазали! У тебя хороший нюх — чуешь, где добро! Так оно и есть. Если бы Фрицис не дал тогда обвести себя вокруг пальца, как дурак, а выгнал бы тебя, беспутную, из дому, кукиш бы ты получила, не Межакакты!

— О боже, Фреди, будь же…

— Что, правда не нравится? — засмеялся уже беззлобно Фредис, довольный тем, что напугал Илму. — Она многим не по вкусу, так-то…, госпожа!..

И он шаркающей походкой направился к двери. Слышно было, как она захлопнулась и шаги постепенно замерли вдали.

Гундега стояла, отвернувшись.

— Гунит! — тихо и просительно произнесла Илма.

Девушка обернулась, в глазах её, пожалуй, было не осуждение, а растерянность и сомнение.

— То, что он говорил, неправда, — сказала Илма одним духом. Гундега ничего не ответила.

— Ты не веришь? Спроси у матери…

Лиена молчала. Молчала долго, упорно не поднимая глаз. На дворе завыл Нери. Сначала тихо, потом всё громче и громче.