Регина Эзера - Их было три

— Проклятый! — выдохнула Илма, и в этом слове прорвалось достигшее предела напряжение.

Лиена вышла во двор, оставив дверь полуоткрытой. Снаружи донёсся её спокойный голос и позвякивание цепи.

Нери замолчал.

Никто из них не возвращался больше к этому разговору, но с того вечера в Межакактах установилась тягостная тишина. Илма и Фредис не замечали друг друга, и непонятно было — жалеют ли они о случившемся или продолжают сердиться. Настороженность, которую Гундега только изредка замечала во взгляде Илмы, теперь будто прорвалась наружу и, почувствовав себя хозяином положения, проникла во все комнаты, и жители Межакактов вдыхали её как воздух. По вечерам все запирались по своим комнатам, оставаясь наедине со своими мыслями. Порою Гундеге казалось, что их объединяет только общая крыша. Она часто вспоминала слова Матисоне: «Иногда в доме, наполненном людьми, бывает ещё грустнее…» Верно. Возможно, что именно одиночество действовало так на Гундегу. Она никогда раньше не представляла, что одиночество не всегда означает, что человек один. Какое грустное открытие! Как-то однажды ей пришло в голову: что, если бы все они — Илма, Фредис, Лиена и она сама — вынуждены были находиться в одной комнате? Не стены ли разделяют и отчуждают их? Нет, даже наверное нет…

Илма за всё время только два раза поднялась в комнату Гундеги: в вечер её приезда и ещё однажды ночью, когда заметила освещённое окно мансарды. Она решила, что Гундега просто забыла погасить лампу, но, открыв дверь, увидела, что девушка сидит над раскрытой книгой и по её лицу медленно катится слеза.

— Что случилось? — встревоженно спросила Илма.

По тому, как сильно вздрогнула Гундега, можно было судить, что она не слышала скрипа двери. Узкая девичья ладонь резким торопливым движением смахнула слезу.

— Почему ты плачешь, Гунит?

Девушка попыталась изобразить на лице подобие улыбки, но она получилась похожей на гримасу.

— Просто так…

— Как же это — просто так не плачут, — с упрёком сказала Илма.

— Серьёзно, просто так… Начиталась и…

Илма взяла книгу.

— По-русски читаешь?

— Да, иногда.

Илма помедлила, пальцы небрежно полистали страницы. Они с лёгким шелестом замелькали перед её глазами, одинаковые, серые…

— Я, например, не очень эти современные книги… — наконец проговорила Илма. — Мне кажется, там только политика и политика…

Она выжидательно посмотрела на Гундегу. Видимо, та, начав вечером расчёсывать волосы, так и не заплела их, и они рассыпались по плечам — слегка волнистые, тускло-золотистые, будто тронутые лёгкой ржавчиной, — закрывая по-детски тонкую шею. Лицо со вздёрнутой верхней губой тоже выглядело совсем детским, только глаза были по-взрослому серьёзные, внимательные, ясные. Можно бы даже сказать — красивые, хотя такие серо-голубые небольшие глаза со светлыми ресницами обычно не считаются красивыми…

Гундега неожиданно засмеялась, теперь уже свободно, непринуждённо, и откинула со лба волосы.

— Только политика? Но это же неправда! — воскликнула она, легко коснувшись пальцем книги. — К примеру, Шолохов. У него всё есть — люди, любовь, жизнь…

— Кто это такой? — спросила Илма и увидела широко раскрытые изумлённые глаза Гундеги.

— Шолохов?! Это знаменитый писатель.

— Где мне их всех знать… — помедлив, нехотя сказала Илма.

Гундеге даже не верилось — неужели есть люди, которые не знают Шолохова?.

— Я ведь в современной школе не училась, — пояснила Илма, отвечая на её недоумение.

Гундега хотела сказать, что и её бабушка не училась в современной школе и вообще нигде не училась. Но промолчала. Илма может обидеться…

— Знаете что, тётя! Я вам тоже дам почитать! — живо воскликнула она и, прежде чем Илма успела возразить или удержать её, очутилась у комода и, опустившись на колени, начала выкладывать книги из нижнего ящика на пол. — Та, что у меня на столе, — вторая книга «Поднятой целины», ещё не переведена на латышский язык. Но у меня есть «Тихий Дон» на латышском языке. Увидите, вам понравится. Где же она? Я их сложила по авторам, но никак не найду. Ремарк есть, Толстой есть… Ага, нашла…

Она вскочила, отряхиваясь, и, растрёпанная, улыбающаяся, протянула книгу Илме.

— Какая толстая… — Илма покачала головой и неуклюже пошутила: — Писатель получает деньги, а другие должны потом мучиться…

Лицо Гундеги выразило недоумение.

— Как это — мучиться?

— Ну, надо всё это преодолеть.

— Но ведь это…

Не умея подыскать нужные слова, она стояла, протягивая том Шолохова, а на лице её было написано огорчение и одновременно недоверие ко всему услышанному.

— Но ведь это… — начала было опять Гундега, и тут Илма прервала её:

— Напрасно ты искала, Гунит! Разве есть у меня время прочитать такую книгу? По вечерам я иногда читаю, когда не спится. Прочтёшь страницу, и, смотришь, глаза слипаются. А на следующий день хоть убей — не помню, о чём читала. Когда был жив муж, мы изредка ездили в Дерумы смотреть спектакли. Это дело другое. Несколько часов — и всё кончено, посмеёшься до упаду. Не то что с книгой — сиди над ней целыми днями и неделями, пока доберёшься до конца…

Протянутая рука Гундеги опустилась, она отвернулась и, присев на корточки, принялась убирать книги, молчаливая, подавленная. В её движениях уже не было прежней живости, когда каждая вещь играет в руках и сама ложится на нужное место.

Илма зевнула.

— Пора ложиться. Утром рано — в лес. Поставили меня на рубку кольев для виноградников. Это прибыльная работа, не то что чёртов хворост или дрова.

Гундега обернулась.

— Не понимаю — разве другая работа не прибыльная?

Илма громко расхохоталась.

— О господи, какая ты наивная! Ну, за колья просто больше платят…

— Ах, вот как! — отозвалась Гундега уже без интереса.

— Вот всё думаю, когда лучше поехать в Дерумы с поросятами. Надо только заранее договориться насчёт короба. Не мешало бы позвонить туда и узнать, в какой цене нынче поросята.

Гундега, задвинув ящик, поднялась.

— Ложись, Гунит, и ты. Испортишь глаза при лампе, придётся ходить в очках, как сове. Да и завтра всё будет валиться из рук. Ты у меня, наверно, частенько по ночам читаешь?..

Гундега не ответила.

— Два дня — и лампа пустая, — продолжала Илма. — Так мы на одном керосине разоримся. С неба ничего не падает, — последние слова она хотела превратить в шутку, по по выражению лица Гундеги поняла, что получилось грубо.

Гундега вопросительно-тревожно взглянула на Илму.

— Я ведь только о твоём благе забочусь, — примиряюще сказала Илма, ещё раз зевнув.

Гундега погасила огонь, но ещё долго лежала, уставившись открытыми глазами в темноту. Ей почему-то было очень тоскливо.