Регина Эзера - Их было три

— Нет! — воскликнула Илма. — Ты всю жизнь пилишь меня.

— Я всё время молчала, — повторила Лиена, — а теперь больше не могу. Я выбилась из сил, по ночам немеют руки. Всю жизнь я трудилась, а сейчас чувствую: не получается. Всё валится из рук. Подою двух коров, руки дрожат. Мне всё ещё кажется, что я проворна как белка, хватаюсь то за одно, то за другое. Но всё делаю только наполовину. Нет радости ни в руках, ни в сердце. Работа даётся молодым и не любит старых…

Илма усмехнулась. Как странно мать говорит о работе. Будто работа может слушаться или не слушаться, любить или не любить её! Точно живое существо… Смешная!.. Для неё работа была… Илма не находила подходящего определения, так же как раньше не могла определить, что такое жизнь.

— Не понимаю. Как раз теперь, когда у тебя есть помощница, Гундега… — начала Илма совсем иначе, чем предполагала, но надо было что-то говорить, чтобы отогнать растущую тревогу.

— Молода ещё, — возразила Лиена с той доброй, светлой улыбкой, которая всякий раз непонятным образом вызывала в Илме протест и будила странную, трудно объяснимую зависть, в которой она стыдилась признаться даже себе.

— Молода… А меня в такие годы ты уже сосватала сюда.

Это было сказано не в укор, не в осуждение. Но Илма заметила, как поникла мать. Лиена, маленькая, тщедушная Лиена, совсем сжалась в комок, испуганно глядя на Илму, как человек, которого только что больно ударили и он не знает, что ещё за этим последует.

— Когда я в ту ночь прибежала и чуть не на коленях умоляла, ты, мать, была как скала…

Лиена опустила голову, а вокруг глаз залегли тёмные тени.

— Жизнь не перчатка, которую можно распустить и вязать заново. Или вывязывать для красоты какие-нибудь узоры или бахрому. — Лиена говорила почти шёпотом, бессильно и бесполезно защищаясь, и по-старчески жалкими были её сгорбленная фигура, худое лицо, узкие дрожащие руки. Но сейчас Илма уже не замечала ни происшедшего с матерью превращения, ни её умоляющего о пощаде взгляда. Её пьянила сладость мести, и ей было безразлично — достойна ли эта месть или позорно мелка.

— Как ты жестока, мать! Ты никогда меня не любила.

— Нет, нет, неправда, — поспешно перебила Лиена. — Ведь это я продала нашу усадьбу, чтобы спасти Межакакты, когда им грозила продажа с молотка. Теперь я здесь тружусь и надрываюсь как последняя батрачка, сама не знаю для кого.

— Ты забываешь, мать, что у нас теперь есть Гундега!

Лиена опять улыбнулась. На этот раз улыбка не коснулась глаз и почти не тронула лица — лишь тонкие губы сложились в подобие улыбки.

— Смотри, как бы и у неё не прошла радость от твоего богатства.

Глаза Лиены вдруг потемнели, и она прибавила еле слышно — Илма скорее угадала, чем услышала:

— Так же, как у Дагмары…

Жажда мести развеялась как дым, осталась лишь удручающая, десятки раз пережитая боязнь за Гундегу, боязнь, с которой Илма устала бороться и которой с каждым днём всё больше поддавалась. Она искала слова, способные отогнать этот страх и предчувствия, возвести ограду, не ограду — стену, вал вокруг Межакактов. Но этих магических слов не было, как не было ни ограды, ни стены. И возвышенность, на которой стояли Межакакты, несмотря на окружавшие её высокие сосны, была доступна всем ветрам.

— С Гундегой этого не случится! — страстно воскликнула Илма. — Я не допущу этого! Второй раз этого не будет. Понимаешь? Чего бы мне это ни стоило. Гундегу я ни за что не отдам им, ни за что!

Разговор принимал неприятный для обеих характер.

Только сама Гундега его не слышала — её позвал приехавший Фредис. Он долго рылся в карманах брюк и пиджака, пока, наконец, за подкладкой шапки не отыскал небольшой сложенный пополам лист плотной бумаги.

— Мне это передал для тебя тот шофёр, ну, Ганчарик, — пояснил он, протянув ей бумажку.

Гундега нетерпеливо развернула её. Приглашение на вечер!

Написано от руки. Лекция, концерт силами самодеятельности, танцы…

«Всё-таки жизнь хороша!»

Шёл дождь. Несколько капель упало и на приглашение.

Она заботливо стёрла их и поспешила на кухню.

Обе женщины замолчали — как видно, она пришла не вовремя. Но к чему теперь ломать голову над такими пустяками! Она подбежала к Илме. Та взяла приглашение и, поднеся к глазам, долго читала.

Наконец рука Илмы, сжимавшая бумажку, бессильно повисла вдоль туловища.

— Так, значит, этот бал в субботу?

Немного помолчав, она снова заговорила:

— Жаль. Как раз в субботу мне обещали шинковку для капусты. Дают только на один вечер. Надо заквасить на зиму бочки две капусты.

Пальцы Гундеги судорожно комкали приглашение. Она не знала, как оно опять очутилось в её руках. Простая, никчёмная бумажка… Гундега порвала её на мелкие клочки и пустила по ветру. На них накинулся дождь и хлестал до тех пор, пока не смешал с грязью.

Капуста, всюду капуста… Ею наполнена большая ванна. С кухонного стола всё убрано, и на нём рядами выстроились бледно-зелёные кочаны. Они лежат и на скамейке и даже на мешках, постеленных на полу. Посреди кухни три огромные бочки, похожие на почтенных плотных женщин, опоясанных обручами. Но самым важным и необходимым предметом среди всего этого великолепия была шинковка для капусты, принесённая из соседней усадьбы и напоминавшая Гундеге обыкновенную металлическую стиральную доску, положенную на деревянную бочку.

Казалось, что кухня превратилась в мастерскую, только наполненную необычными запахами. Бесчисленные кочаны капусты принесли сюда горьковатый аромат земли. Вместе с бочками вошёл запах погреба, немного кислый и чуть-чуть затхлый.

Все словно по уговору закатали рукава выше локтей, хотя, например, Фредису это совсем не требовалось — он только приносил капусту из погреба и должен был выкатывать наполненные бочки в сени. И Лиена тоже могла обойтись без этого, ведь рукава нисколько не мешали ей очищать кочаны от грязных, побитых листьев и бросать в бочки соль и тмин.

Илма ловко бросала кочан на шинковку и, крепко ухватив его обеими руками, тёрла об острые лезвия металлической доски. Кочан на глазах таял. Вот уже половина, уже четверть осталась. Так. Готов. Осталась только светло-зелёная кучка хрустящей стружки. И снова стукнулся кочан о доску. Но к этому времени подоспела работа и для Гундеги, и её неуклюжая трамбовка месила и тискала измельчённую капусту — хлоп! хлоп! Надо месить до тех пор, пока хлопающие звуки не перейдут в мягкие, хлюпающие: «уфца, уфца», и не покажется сок. Только тогда можно остановиться. И тут же на готовый, перемешанный с солью и тмином слой сыпалась новая кучка нашинкованной капусты, и всё начиналось сызнова. Эта работа не в пример другим казалась нетрудной и неутомительной. Она, пожалуй, скорее привлекала своей необычностью. Даже прожившая долгую жизнь Лиена готовилась к закладке капусты, как к чему-то из ряда вон выходящему. Что же говорить о Гундеге, впервые принимавшей участие в таком деле!