Регина Эзера - Их было три

В душе Гундеги были обида и стыд — стыд за то, что она поддалась чувству страха, что безвольно, не сопротивляясь, идёт под унизительным конвоем тупого животного.

Гундега поднялась на крыльцо. Туда Нери не пошёл, и она вдруг снова ощутила боль в ногах. Ею овладело заманчивое, почти ребяческое желание сорвать с ноги кумир Нери — сапог — и кинуть его в красивую, но отвратительную морду. Интересно, осмелился бы он растерзать его? Или подобострастно заскулил бы?

Из темноты на неё всё ещё смотрела пара сверкающих глаз — Гундега где-то читала, что глаза сверкают у волков. Но Нери ведь не волк.

Она открыла дверь и вошла в кухню.

Илма посмотрела на неё с лёгким испугом.

— Что с тобой?

Гундега попыталась улыбнуться, но губы словно онемели, улыбка получилась неестественной.

— Ты испугалась Нери, Гунит? — спросила Илма, подойдя к ней и заглядывая в лицо. — Мне показалось, что кто-то ходит в саду под яблонями, и я его спустила с цепи…

Илма заметила на лбу и висках Гундеги мелкие капельки пота. Вытащив носовой платок, она поднесла его к лицу девушки.

Гундега отвернулась.

— Я сама, — сказала она, не желая обидеть тётку резким движением, и провела рукавом по лбу.

«Наверно, всё-таки Нери…» — озабоченно подумала Илма, так и не разобравшись, что же именно случилось. Гундега не жаловалась, не упрекала… Отвернулась… Нежная, безответная, безропотная Гундега…

А может быть, в колхозе кто… что-нибудь. И о чём только думала мать, отпуская её туда…

— Иди ужинать, Гунит, — позвала Илма.

— Мне только пить хочется.

— Возьми яблоки. Вон там, в корзине.

Сняв сапоги, Гундега положила их на дрова — просушить. Оставшись в одних чулках, она взяла корзинку на колени и принялась за яблоки. Илма заметила, что она, не отрываясь, смотрит на сапоги. Взглянула туда и Илма. На что там смотреть? На сапогах ещё оставалось немного глины — видно, мыла в канаве в темноте. Может, проколола и боится признаться?

— Ты не печалься, они уже старые! — успокоила Илма, но заметила на лице Гундеги удивление — значит, она думала о чём-то другом. И так всегда!

Украдкой вздохнув, Илма не решилась сразу возобновить разговор, лишь спустя некоторое время сказала:

— Завтра утром вернусь пораньше из лесу, и соберём с тобой последние яблоки. Не надо будет сторожить сад. Ты, пожалуйста, всё-таки убери морковь в погреб, а то вдруг ударит мороз, и мы останемся без морковки. Зимой нечем будет и суп заправить.

Кивнув головой, Гундега подумала о том, что, может быть, завтра она опять будет прислушиваться к далёким голосам из-за леса, чувствуя себя одинокой. Но тут ничего не поделаешь. У каждого своя работа, а морковь в самом деле нельзя долго оставлять на огороде. Тётя, конечно, права, только если бы… если бы не было так тоскливо на сердце.

В четверг вечером из Дерумов приехали две пожилые женщины. Летом они существовали тем, что собирали и продавали ягоды, а осенью — грибы. Как известно, в лесах Нориешей ягод — не обобрать и грибов — возами, а лучшего пристанища, чем Межакакты, и придумать нельзя. У Илмы с этими женщинами была договорённость — летом, во время сбора ягод, она даёт им ночлег, зато осенью они должны помочь ей убрать картофель.

Они появились под вечер, и дом сразу наполнился их говором. Не стесняясь Гундеги, всё зорко осмотрели, всему дали оценку. Они, правда, вначале косились на девушку, заподозрив в ней соперницу по грибным местам. Одна из них, та, что потолще, прямо спросила её об этом, но узнав истинное положение дел, расцвела улыбкой. А вторая, поменьше ростом и потоньше, снова затараторила радостно и безбоязненно. Гундега перестала для них существовать. Они усердно судачили обо всём, что попадалось на глаза. Охаяли гулявших по двору кур, не оправившихся ещё после осенней линьки. Заметили на старой крыше сарая свежие заплаты и осудили это. «Маленькая» даже попробовала сунуться вслед за Лиеной в хлев, но тут путь ей преградил Нери, и любопытная кумушка отскочила назад, чуть не потеряв стоптанные туфли, ругая собаку последними словами. А Гундега вдруг почувствовала, что даже одобряет поведение Нери.

Толстая, зайдя за дом будто по своим надобностям, вернулась с яблоками в карманах и принялась есть их украдкой от своей приятельницы. Но Маленькая заметила, и начались взаимные попрёки. Они ссорились шипящим шёпотом, вспоминая все одолжения друг другу в прошлом, позапрошлом году и пять лет назад. Гундеге всё это казалось и смешным и гадким.

С приходом Илмы перебранка прекратилась, зато начались жалобы. В Дерумах почти совсем нельзя доставь сахарного песку, и знакомая продавщица по-приятельски шепнула, что скоро не будет и рафинада — всё увезут в Россию. Поэтому Толстая взяла про запас целый мешок; только песок проклятый в чулане отсырел и стал комковатый. Маленькая сетовала, что ягоды нынче на рынке пришлось чуть ли не даром отдавать, вряд ли удастся собрать деньги на покупку телевизора. Нынче такие времена настали — работаешь, работаешь, а купить ничего не можешь. Толстая, в свою очередь, отчаивалась, что этой весной её участок так урезали, что еле-еле теплицу удалось сохранить, а сад испорчен и пастбища нет. Пришлось корову зарезать. А какая у неё была корова! В день давала двадцать пять литров — чистые деньги! Колхоз просил продать ему. Но она ни в какую — если не ей, пусть никому не достанется. Отдала на мясокомбинат, пусть колбасу делают.

Румяные щёки Толстой при этом так и лоснились, и слова, выходившие из сложенных трубочкой губ, тоже получались круглыми и гладкими, как барашки на вербе. Но было в этих словах столько желчи и ненависти ко всему и всем…

Гундега даже вздрогнула — Илма вдруг засмеялась, но не злобно, насмешливо, как следовало бы ожидать, а от души, запрокинув голову. Гундега смотрела на неё с робкой надеждой, что вот она встанет и… Она не знала, что должно было произойти, но, во всяком случае, что-то такое, от чего обе эти старые вороны встрепенулись бы в страхе. Но ничего подобного не произошло. Они вторили Илме старчески надтреснутыми, каркающими голосами. Чего им не хватает, этим двум?

Толстая расхваливала усадьбу Илмы, кур, которые, видимо, хорошо несутся, вовремя починенную крышу и тут же попросила отросток дикого винограда, чтобы посадить возле веранды своего дома в Дерумах.

Гундеге вспомнилось всё, что совсем недавно говорила при ней Толстая, и её охватило то же самое ощущение, что в тот вечер, когда Нери следовал за ней, уткнув морду в сапоги. Необычное, унизительное ощущение: как будто она, Гундега, не человек. Человека постеснялись бы. Её не стеснялись… Нери тогда вилял хвостом, выражая почтение сапогам Илмы. Но перед чем, перед каким кумиром виляют эти две?