Регина Эзера - Их было три

— А что же тогда?

— Геройство начинается там, где оказывается большая, значительная услуга людям. Всё остальное — лишь никому не нужное ухарство.

Жанна плутовато, словно избалованный ребёнок, взглянула на Матисоне.

— Значит, по-вашему, ухаживать за свиньями — геройство?

— В некоторых случаях, может быть, да. Жизнь очень сложна. Но это к лучшему, иначе, мне кажется, мы бы все умерли со скуки. И в первую очередь вы — храбрая спасительница тонущих. Никому ведь не нужны два утопленника, и никакой романтики в этом тоже нет, — чуть насмешливо заключила Матисоне.

«В Межакактах, пожалуй, никому бы и в голову не пришло говорить о чём-нибудь таком, — невольно сравнила Гундега. — Там никто бы не вздумал рассуждать, что такое геройство. Дома говорят о том, сколько накопают картофеля, какую сумму выручат от продажи поросят, когда отелится корова и где найти рабочих подешевле. Хорошо это или плохо?.. Нет, плохого в этом ничего нет…»

Жанна снова обратилась к Матисоне:

— Но что же делать?

— Научиться хорошо плавать. — Матисоне, стряхнув с фартука хлебные крошки, встала.

— Это нужно понимать в прямом или переносном смысле?

— Как хотите…

Жанна, сидя на земле и запрокинув голову, смотрела снизу на Матисоне, лукаво щуря на солнце зеленоватые глаза.

— Вам бы следовало быть министром, товарищ Матисоне.

— Я в своё время окончила всего шесть классов.

— Я не в буквальном смысле говорю.

— И я тоже. Таких министров много. Вы просто их не замечали.

Как ни внимательно слушала Гундега, она так и не поняла, что именно хотела сказать Матисоне.

Когда под вечер в воздухе повеяло сыростью, женщины надумали разжечь костёр. Пока пожилые расположилась возле наваленного грудой картофеля отдохнуть и распрямить спины, молодые отправились в лес за хворостом. Они перекликались, аукали, обрадованные короткой передышкой. Одной из девушек пришла в голову мысль осилить довольно высокую сухую сосенку, цепко державшуюся корнями за землю. За дерево уцепилось несколько пар рук. Раскачивали и гнули стройный, покрытый лишайником ствол до тех пор, пока он не треснул и не переломился; девушки с визгом повалились в кучу. Сосенку торжественно приволокли на поле, и скоро кучу хвороста и хвою уже лизали робкие язычки огня. Напоенный горькими ароматами осени, могучий молчаливый лес вдруг зазвенел точно арфа, откликаясь на каждое слово и возглас звонким эхом.

Гундега невольно подумала: громкий говор слышен далеко. Даже в Межакактах. Может быть, Илма стоит во дворе и слушает… Так же, как вчера стояла и слушала она сама, ощущая тихую щемящую боль и неясную тоску.

Она смогла вызвать в памяти только фигуру Илмы, двор Межакактов, постройки, но не могла представить себе ощущений Илмы. Это открытие поразило Гундегу, она почему-то думала, что очень хорошо знает Илму. Вдруг из глубин памяти возникли глаза Илмы, с презрением и злобой смотревшие на Фредиса. Почему? И почему Лиена тогда, на кладбище, плакала в полном одиночестве и испугалась при её появлении? Почему она изменилась в лице, когда Гундега спросила её однажды о Дагмаре?

— Почему вы так грустны? — раздался над самым ухом Гундеги голос Жанны.

Гундега вздрогнула, точно Жанна могла подслушать её мысли, и натянуто улыбнулась.

— Может быть, вы устали? У меня у самой тоже… спина. — Жанна потёрла поясницу. — Я сейчас очень хорошо представляю, как себя чувствует верблюд. С горбом…

Гундега усмехнулась, но ей так и не удалось избавиться от неожиданного приступа тоски.

«Я, наверное, в самом деле устала», — подумала она, а мысли вновь и вновь упрямо уводили её в Межакакты.

Гундега вспомнила неубранные гряды и не спущенную в погреб морковку. Может быть, она боится выговора? Но тётя Илма ведь никогда не бранила её!

Сумерки сгустились так, что с трудом можно было различить картофелины, и работу закончили. На краю поля всё ещё тлел костёр, и когда кто-нибудь кидал в угасающее пламя сухую еловую ветку, над ним высоко взлетал рой искр. Трактор, нащупывая яркими фарами дорогу, перебрался через мостик и свернул на шоссе. Гундега обогнала его и некоторое время шагала по обочине, казавшейся в свете фар покрытой снегом. Постепенно затих говор позади. Оглянувшись, она увидела в бесконечном море тьмы ярко-красный островок — тлеющий костёр, возле которого ещё двигались серые тени нескольких человеческих фигур.

Прощаясь, Жанна сказала:

— Значит, до завтра.

— Я не знаю… — откровенно ответила тогда Гундега.

У неё не было попутчиков. И ей вспомнились слова, когда-то сказанные Виктором, что по этой дороге можно попасть только в Межакакты или на кладбище. Опять какая-то чепуха лезет в голову! Приятнее бы, конечно, идти домой весёлой компанией, как ушли другие девушки… не из-за боязни, ей не страшно, но… Она как будто только сейчас почувствовала, что резиновые сапоги Илмы слишком велики и трут. Обязательно будут мозоли. И она побрела, тяжело волоча ноги, точно Фредис.

Фредис… Перед глазами возникло его некрасивое, худое, вечно заросшее щетиной лицо, тонкий нос, широкий рот, всегда слегка кривившийся, когда он произносил привычное слово «госпожа». Гундега вдруг подумала, что Илма не выносит Фредиса именно за это обращение.

Нет, она, конечно, ошибается — мир, согласие в Межакактах похожи на лёд на Даугаве — плотный, крепкий, блестящий. Но никогда не знаешь, в каком месте проходит под ним течение и в каком бьёт ключ… Странное сравнение! Наверно, пришло ей в голову потому, что она всегда со страхом ходила по льду. Всё время жила на берегу Даугавы, и всё-таки… Может быть, потому, что отец и мать…

На дороге, как раз там, где должна была пройти Гундега, в темноте стоял Нери. Она съёжилась от страха, стараясь остаться незамеченной. Чудовище Нери на свободе! Ей хотелось закричать и бегом кинуться прочь…

Пёс не лаял. Он медленно шёл навстречу девушке, а она точно застыла на месте. Нери беззастенчиво ткнулся холодным носом в руку Гундеге. Она поспешно отдёрнула её — ей показалось, что она уже ощущает прикосновение белых сильных клыков. Но вдруг произошло чудо. Нери, обнюхав её сапоги, неожиданно шевельнул хвостом.

Свернув в сторону, пёс уступил ей дорогу и следовал за ней по пятам до самого дома, опустив голову и почти касаясь мордой сапог. Что это было — неослабная угроза или немое, преданное поклонение сапогам хозяйки? Нери пугал девушку своим — если так можно сказать о животном — фанатизмом. Иначе чем объяснить упорство, с каким он отказывался от кости, если её давала чужая рука? Как иначе назвать покорность, с какой Нери вилял хвостом при виде обтрёпанных хозяйских сапог, а к самой Гундеге отнёсся с полным пренебрежением, будто она неодушевлённый предмет?