Регина Эзера - Их было три

В этой комнате Гундега была лишь несколько раз. Она в ней чувствовала себя связанно, как в помещении, где находится покойник. Угнетало ощущение отрешённости, звонкой пустоты. Комната была похожа на стареющую красавицу, живущую воспоминаниями о прошлом.

Когда-то чисто вымытый пол был покрыт теперь тонким серым слоем пыли. Сырые подошвы сапог оставили на нём тёмные следы. В голове мелькнуло — такие же следы, как недавно в лесу, на талом снегу…

— Ну, насмотрелась? — послышался из кухни голос Илмы.

— Сейчас, — откликнулась Гундега, подбегая к зеркалу.

В полумраке комнаты материя походила на лист синеватой бумаги, полоски слились, их нельзя было различить. Приложив к груди материю, девушка посмотрела в зеркало. Она показалась себе неуклюжей и смешной в торчащих из-под спадавшего полотнища огромных резиновых сапогах, из которых высовывались тонкие ноги. Она подошла почти вплотную к зеркалу, разглядывая белевший в нём овал своего лица. В сумеречном освещении оно казалось нежнее и красивее, чем в действительности. Вероятно, поэтому и глаза казались задумчивыми, вернее, немного томными. Гундега, глядя на своё отражение, сама того не замечая, улыбалась.

— Что ты, Гунит, там так долго любуешься? — спросила Илма, уже стоя в дверях комнаты. В тоне её не слышалось упрёка, совсем напротив, она даже как бы поощряла — дескать, полюбуйся подарком, ты ведь не привыкла к красивой одежде…

Но Гундега уже потеряла всякий интерес к материи и бережно сложила её. Потом, спохватившись, поблагодарила:

— Спасибо, тётя!

— Носи на здоровье, Гунит, — растаяла Илма. — Пойдём покажу, что я тебе ещё купила.

Это была маленькая сакта [12] Сакта — брошь-застёжка на национальном костюме латышских женщин. с сипим стёклышком посредине. Гундега, уступая желанию Илмы, приколола на минутку украшение, но к зеркалу уже не подошла.

Не была забыта и Лиена. Она сидела на своём привычном излюбленном месте на чурбане перед плитой в новом, наброшенном на плечи зелёном платке.

— Красиво? — снова спросила Илма, ожидая похвалы и ничуть не скрывая этого.

Гундега тоже взглянула, но заметила только, что голова у Лиены совсем белая, точно яблоня в цвету. Может быть, это ей бросилось в глаза потому, что очень ярким, праздничным был платок?..

Илма довольно потирала руки, находясь в том радостном состоянии, когда человек доволен собою и окружающими.

— Поросята в цепе, будь их вдвое больше — всех бы распродала. Из рук рвут. Откармливать свиней для рынка нет смысла. Свинина в государственных магазинах по семнадцать рублей килограмм — бери сколько хочешь. А поросята — дело другое… Я теперь решила так: свинку в маленькой загородке не станем откармливать на мясо, а подержим немного, пока подрастёт, и к февралю пустим к хряку. Пусть у нас будут две свиноматки!

Она окинула всех ликующим взглядом, ожидая одобрения, но не встретив его, удивлённо спросила:

— Что вы молчите, точно воды в рот набрали?

Потам обратилась к матери заискивающим голосом, как бывало в детстве, когда выпрашивала у неё какое-нибудь лакомство:

— Тебя ведь это не затруднит, мать?

Лиена теребила натруженными пальцами уголок нового платка. По лицу её нельзя было определить, слышала ли она вопрос. И в этом молчаливом равнодушии Гундеге почудилась тупая безнадёжность.

Не дождавшись ответа, Илма отвернулась, но заманчивая мысль не давала ей покоя, и она с прежним жаром продолжала:

— К весне устроим небольшой загончик для поросят, чтобы они гуляли на солнце. Прошлый раз я купила в Сауе маленькую книжечку. Хоть и тоненькая, а мудрости в ней больше, чем в этих толстенных романах. Какой-то профессор или — как его — доцент пишет, что поросятам нужны солнце и известь. Известь купила в аптеке, загончик мог бы сделать Фредис, если… — она бросила беглый взгляд на Симаниса, — если бы Симанис привёз жерди.

При этих словах Илма нежно, с мольбой прикоснулась к его руке. Симанис, улыбаясь, поднял голову. Это была улыбка утомлённого человека, и от неё по загорелому лицу разошлось множество морщинок.

Илма зажгла лампу и, поставив её на середину стола, вытащила из вещевого мешка несколько белых хлебцев, привезённых из Дерумов. Гундега растопила плиту, чтобы заварить чай из липового цвета, который очень полезен после проведённого на холоде дня. Движения её были скованными — она споткнулась о полено, обожгла огнём спички пальцы, сняла лишнюю конфорку с плиты, и чайник с грохотом провалился прямо в огонь.

— О чём ты размечталась? — недоумевала Илма. — Ах, ты, наверно, жалеешь этого бедного Лишнего? Жаль, конечно.

И, помолчав немного, заметила:

— Мать тоже сообразила! Велела отнести в лес. Лучше бы сварили курам или тому же Нери.

Гундега стиснула зубы.

Лиена всё так же молчала, молчал и Симанис.

На освещённых лампой стенах двигались их чёрные тени. Двигались беззвучно, немые, бесформенные. Гундега смотрела, как они качались, росли, затем съёживались, становились плоскими.

В плите затрещали дрова, и Гундеге вдруг показалось, что этот треск исходит от теней и что тени — чёрные языки пламени, колеблющиеся от неслышного, еле заметного ветра…

Растаял первый снег, принесённый с запада тёмными, тяжёлыми, словно намокшие перины, тучами. Резкий студёный ветер за одну ночь начисто вымел небо и заморозил землю, превратив её в твёрдый звонкий камень. Мороз крепчал. Каждый день по сияющему небосклону проносился запыхавшийся восточный ветер и, встретив препятствие — вершины высоких сосен, низвергался вниз, бился о комковатую мёрзлую землю, забирался в дымоходы и жалобно стонал там.

Ветер надоедливо выл и скулил в трубе Межакактов. Оконные стёкла покрылись слоем морозных узоров, в котором лишь с большим трудом удавалось растопить крохотное оконце величиной с пуговицу. Но и любоваться было нечем. Серые деревья, серая, смёрзшаяся, истосковавшаяся по снежному покрову земля. И лишь в самый полдень низко в небе, чуть не задевая верхушки деревьев, скользило над горизонтом кроваво-красное, безжалостно холодное солнце.

В один из таких бесснежных морозных дней Фредис, вернувшись с молокозавода и немного «оттаяв», как он говорил, сообщил Гундеге, что для неё на почте есть письмо. Сегодня ему было не по пути, а то бы он сам привёз. Если у неё хватит терпенья подождать до завтра, тогда…

Нет, у Гундеги не хватило терпенья. Она сразу же начала собираться. Фредис объяснил, как идти: по шоссе нужно дойти до посёлка, а там — первый двухэтажный дом налево. На дорожном указателе написано. Гундега надела платок и пальто. Фредис, взглянув на её одежду, сходил в сени и принёс свой полушубок. Он был потёртый, и от него шёл кисловатый запах овчины — он не один год служил Фредису в его поездках на молочный завод.