Регина Эзера - Их было три

Лицо Илмы выражало теперь растерянность, сменившуюся вдруг страхом. Она побледнела, губы её беззвучно зашевелились. Затем она испуганно закричала:

— Я этого не хотела!.. Видит бог, я этого не хотела…

Никто ей не ответил.

Илма поспешно наклонилась, подняла мальчика и бегом бросилась в комнату.

Когда Гундега вошла, мальчик лежал на кровати Лиены. Стиснув зубы, он волчонком глядел на Илму, безуспешно старавшуюся унять у него кровь.

Наконец она, беспомощно опустив руки, взглянула на Лиену.

— Мать, я не знаю, как быть… Вдруг он умрёт?

— Поезжай за врачом. Я сбегаю к ним.

— Нет.

— Думаешь отмолчаться? Нет, не замолчишь. Не щенок ведь, а человеческое дитя.

Илма вышла, ничего не ответив, а через минуту появилась в дверях, уже застёгивая плащ, и хриплым голосом коротко сказала:

— Еду.

Вслед за этим на дворе послышалось тарахтенье мотоцикла.

— Я тоже сбегаю, — сказала Лиена.

— Куда, бабушка? — поспешно спросила Гундега.

— К ним, к Ганчарикам.

— Разве это?..

— Ну да, это их младший. Виталием зовут.

— А если мне сходить? — нерешительно спросила Гундега. — Я скорее добегу.

Подумав, Лиена грустно сказала:

— Ничего. Ты не виновата, Гунит. Пока я ещё жива, не хочу, чтобы ты хоть одно-единственное слово услышала. Из-за нас.

Гундега осталась с мальчиком. Гораздо охотнее она побежала бы звонить врачу, даже пошла бы к Ганчарикам… Она помчалась бы как ветер, не переводя дыхания, только бы не оставаться здесь. Но нужно было остаться.

Илма сделала из полотенца что-то наподобие жгута и крепко стянула им бедро мальчика. И всё же кровь не переставала сочиться из раны. Гундега не видела ни ноги Виталия, ни раны, она лишь наблюдала за тем, как красное пятно на простыне всё больше расплывалось. Лицо мальчика было изжелта бледным, глаза закрыты. Казалось, он потерял сознание. Но вот запёкшиеся губы зашевелились.

— Уходи прочь! — злобно сказал он.

Гундега не двинулась.

— Уходи, я тебе говорю.

Гундега взглянула на мальчика. Его веки дрогнули.

"У него такие же глаза, как у Виктора, — подумала Гундега с затаённой болью, — карие, блестящие, словно каштаны, и чуть раскосые…"

Не дождавшись ответа, мальчик повернул голову, встревоженно спросил:

— Почему ты плачешь? — Подумав немного, прибавил: — Все женщины такие — вечно хнычут. Ну чего ты нюнишь? Думаешь, мне твоя жалость нужна! Думаешь — больно? Ни черта!

Губы его совсем посинели, и под глазами залегли чёрные тени.

Ганчарикиха прибежала вперёд Лиены. Она ворвалась, оставив дверь открытой, и упала на колени перед чужой кроватью, на которой лежал её младший. Гундега вышла в двери, будто нарочно открытые для неё матерью Виктора и Виталия.

Вечером того же дня посреди комнаты на мансарде лежал раскрытый чемодан. Гундега перекладывала туда из комода свои вещи. Тут же на полу, ожидая своей очереди, лежали стопки книг, обувь, узелок с бельём. Она упаковывала всё аккуратно и тщательно, словно отправляясь в дальнюю дорогу.

Снаружи кто-то нажал на дверную ручку. Затем последовал нетерпеливый стук.

— Открой!

Она встала, откинула крючок и открыла дверь.

— Что это ты закрылась? — упрекнула Илма, входя.

И тут её взгляд упал на раскрытый чемодан.

Гундега видела, как постепенно менялось лицо Илмы. Оно неумолимо старилось с каждым мгновеньем. Казалось, не секунды летели, а годы… И после минуты напряжённого молчания перед Гундегой стояла старая усталая женщина, поразительно похожая на Лиену.

Илма всё поняла, но не могла найти ни одного подходящего слова, чтобы предотвратить эту новую беду. Она чувствовала, что стоит уже до неприличия долго, по она была без сил, эта сильная Илма.

Гундега смотрела на неё серьёзно, бесстрашно приготовившись к вопросу; не дождавшись его, она вернулась к чемодану, наклонилась, продолжая укладывать вещи. Чемодан был только чуть побольше и не такой потёртый, как у Фредиса…

Илма почему-то не могла вспомнить, как уходил Фредис. Ни их тогдашнего разговора, ни того, как Фредис замахнулся на неё хлебной лопатой. Единственное, что ей удалось вызвать в памяти, — это тишину, ужасную, пугающую тишину, вползшую в дом, как только затихли шаги Фредиса…

И Илма точно проснулась. Она шагнула вперёд, неловко опрокинув стопку книг. Они рассыпались как попало. Верхняя открылась, и сквозняк с лёгким шелестом начал быстро листать тонкие листы. Взгляд Илмы следил за ними, не в силах оторваться.

Гундега захлопнула книгу.

— Что ты делаешь? — громко спросила Илма и сама испугалась — она чуть не выкрикнула слова.

Гундега медленно поднялась на ноги.

— Я ухожу, тётя.

— Почему? — поспешно спросила Илма. Недавнее напряжённое молчание сменилось лихорадочным оживлением. Её руки ни минуты не оставались в покое, они то приглаживали волосы, то вертели пуговицу. — Чего тебе не хватает? Или я с тобой плохо обращаюсь?

Губы сами собой произносили привычные слова, но в голове неотступно вертелась одна мысль: "Кончено, кончено, кончено, кончено…"

Гундега молчала.

— Плохо, да? — продолжала Илма, опять дёргая пуговицу, и, наконец, оторвала её. Странным взглядом посмотрев на зажатый в руке синий шарик с болтавшейся на нём ниткой, она громко всхлипнула.

— Нет, не плохо — тихо проговорила Гундега.

— Так почему же тогда… — Илма ухватилась за эти слова. Как мало надо, чтобы появилась надежда, до смешного мало!

— Я только боюсь, тётя, что…

— Чего боишься?

— Я боюсь, что, может быть, завтра опять случится что-нибудь страшное.

— Каждый день где-то в мире происходят несчастья… Это неизбежно.

— Но я больше не хотела бы увидеть своими глазами то, — что увидела сегодня утром… Я понимаю, человека может убить падающее дерево, молния, но… за горсточку вишен…

— Но ведь это мои вишни! — воскликнула Илма и, испугавшись, поспешно добавила: — И я не виновата. Бог свидетель, что на цепи Нери отломилась железка.

— Её… её можно было и отломить…

Потемневшие глаза девушки смотрели прямо в лицо Илмы. Илма отвернулась.

Нет, это уже не та девочка, что в канун Нового года убежала в одних тапочках в лес и которую можно было, взяв за руку, привести домой. Не та, к сожалению… Когда она успела перемениться? Сегодня, вчера или в ту новогоднюю ночь? Был ребёнок, теперь — взрослый человек. А ведь на вид будто ничего не измелилось — то же лицо с ямочками на щеках и по-детски вздёрнутой верхней губой, всё, всё то же. И всё же другая, более чужая, но милая, может быть, даже милее, чем когда-либо.

Если бы Гундега была в Межакактах просто жиличкой, можно было бы отнестись к её уходу спокойно. Сознание, что она стала чужой, моментально изгладило бы следы привязанности Илмы. Ушёл же Фредис, за ним — Симанис и, наконец, Дагмара. И ничего. Но Гундега… Гундега — будущее Межакактов. А будущее — это всё. Если нет будущего, нет смысла жить.