Регина Эзера - Их было три

Нет, она сразу поняла, что милиционер пришёл не за этим.

Она увидела это по тому, как он осматривал собачью будку с лежащей на земле цепью. Илма вышла во двор ему навстречу. Милиционер, откозыряв, поздоровался с ней.

— Не по поводу ли того несчастного случая прибыл наш блюститель порядка? — догадливо поинтересовалась Илма, приглашая милиционера зайти в дом. Но тот отказался и попросил показать ему вишнёвый сад.

У Илмы дрогнули уголки рта, словно она с трудом удерживала улыбку: какой там сад! С полдюжины деревьев. Да и те уже старые, заросшие мхом, искривлённые, голые, не фруктовые деревья, а дрова. Товарищ милиционер ведь сам видит.

Товарищ милиционер, конечно, видел, но отмалчивался, и это его молчание начало тревожить Илму: "А что, если этот заморыш умер…"

— Где собака? — спросил, наконец, милиционер.

Ах, собака? Товарищ милиционер же сам видит — собака околела. Да, да, околела. Зарыли. Но у неё есть справка. Она вбежала в комнату и стала лихорадочно рыться в ящике. Нашла.

Пока милиционер читал бумажку, Илма, захлёбываясь, говорила:

— Неужели я сама не дала бы этому младшему Ганчарику горсточку вишен? Да с радостью! Пришёл бы, попросил… А то средь бела дня, у всех на глазах — шасть на дерево и ну рвать. У самих в саду полно вишен, а просто такая порода, ему слаще чужое, ворованное…

Илма спохватилась, что голос, пожалуй, слишком выдаёт её ненависть, и сразу хрипло засмеялась.

— Все мальчишки испокон веку таковы, как говорится, хи-хи, в чужой руке ломоть толще. Да, такое несчастье. Пёс до тех пор дёргался на цепи, пока железка у крючка не лопнула — и он оказался на свободе. Сущий зверь! Я и кричала и звала — где там! И с чего он вдруг так разъярился? Всегда такой смирный, послушный…

Милиционер поднял глаза от бумажки.

— Кто-нибудь это видел?

— Что видел? — быстро переспросила Илма. — Н-нет… Как же, конечно, видели! Родственница, Гундега, и ещё мать. И я говорю, железка — прочь, и сам — ходу. Зову, кричу…

— Вы это уже говорили, — перебил милиционер Илму. — Что было дальше?

Илма почувствовала, что в горле у неё пересохло. Собственные слова успокоили было её, прислушиваясь к ним, она постепенно приходила в себя, и ей уже казалось, что они должны быть убедительны и для других…

— Дальше? — переспросила Илма. Она никак не могла сосредоточиться. — Дальше я побежала, подняла мальчика, внесла в комнату и…

— Сразу?..

"Опять…" — тревожно подумала Илма, почувствовав в вопросе скрытую угрозу.

— Сначала я остолбенела от ужаса, но лишь только опомнилась…

— Значит, не сразу побежали?

Илма чувствовала, как её всё больше охватывает страх. Мелькнула мысль, что в то воскресенье она была на дворе не одна, из кустов и из-за углов за ней наблюдали посторонние глаза, чтобы теперь погубить. Если они сумели отравить Нери, не бравшего куска из рук посторонних, то для них нет ничего невозможного. Кто это "они", Илма не представляла. Какая-то загадочная, грозная сила, подстерегавшая её на каждом шагу.

— Значит, не сразу? — переспросил, милиционер.

— Побежала, конечно, — неопределённо ответила она, — подхватила мальчика и крикнула дочери, чтобы привязала собаку, а потом…

— Вы когда-нибудь спускали собаку с цепи?

— Я? Нет, никогда.

— Почему же нет, если вы говорите, что она была очень смирная?

Илма сжала губы так, что они побелели. Потом сказала:

— Собака остаётся собакой.

— Это вы правильно сказали.

Илма бегло и недоверчиво взглянула на круглое конопатое лицо милиционера и не нашла ответа.

— Она часто у вас так срывалась?

— Собака? Н-нет…

— Не правда ли, странно, что она сорвалась именно в тот день? — милиционер отогнул помятый угол справки.

— Представьте, какое совпадение! — живо воскликнула Илма. — Просто невероятно! Я бы не поверила, если бы сама своими глазами не увидела. Но подумайте: на дереве средь бела дня…

И всё-таки ужасно так наброситься и рвать до крови. Я уж потом подумала — не пристрелить ли собаку? А то мало ли какая беда случится, ещё взбесится.

Милиционер опять повертел справку.

— Но, возможно, здесь недоразумение, она могла околеть и от бешенства?

— Нет, нет, ветеринар ведь… — воскликнула Илма и замолчала, сообразив, что упустила удобный случай.

"Если бы Нери взбесился! За бешеную собаку никто не может поручиться, самое смирное животное становится зверем. А не хочет ли он подловить меня?"

— Для чего вы брали у ветеринара справку?

— Я… я хотела подать на них в суд.

— На кого?

— На Ганчариков. Тех, чей мальчик.

— Когда околела собака?

— На следующее утро.

— Ночью ничего подозрительного не заметили?

Илма задумалась. Лицо её было неподвижным, лишь выражение глаз непрерывно менялось.

— Мне показалось, что собака раза два залаяла…

— Вы не вышли посмотреть?

— Нет, она залаяла и умолкла. А наутро, смотрю — околела. И тут меня охватила такая жалость и досада, я хотела, чтобы суд…

— Но вы же сами собирались просить пристрелить её.

На минуту Илма опешила. Ей казалось, что милиционер водит её по лабиринтам вопросов, она идёт, идёт и вдруг чувствует, что заблудилась.

— Я… я потом уже раздумала… — ответила она, понимая, что слова её звучат не очень убедительно.

Милиционер протянул ей справку.

— Возьмите на память.

Илма так и не разобралась, что могли означать эти слова. Ей казалось, что в них кроется недоверие, что они таят в себе невысказанную угрозу. Она боялась сейчас всего, каждого движения, слова, взгляда этого человека.

Тревога за Виталия Ганчарика понемногу улеглась. Хотя мальчик всё ещё находился в больнице, искусанная нога, за которую вначале даже врач боялся — будет ли она сгибаться в колене — понемногу заживала.

Спустя несколько дней после посещения милиционера у Илмы произошёл неприятный разговор с лесничим. Начался он с невинного обсуждения дальнейших планов прополки посевов, а закончился ехидными вопросами и замечаниями: не держит ли она зверинец, питомцы которого хватают за горло всякого случайно забежавшего в усадьбу ребятёнка, и действительно так ли уж плохи дела у Илмы, что она не может купить для собаки новый ошейник и цепь. Надо выполнять норму, тогда и на нужду не придётся жаловаться.

Илма вернулась домой почерневшая от злости. Даже пройдя двенадцать километров до дому, она нисколько не успокоилась и не остыла. "Раззвонили, проклятые!" — мысленно ругала она сама не зная кого. Под вечер она поехала в поселковый магазин за белым хлебом и сразу почувствовала, как изменилось к ней отношение соседей. Обычно приветливая продавщица не обмолвилась ни одним лишним словом, только "пожалуйста" и "спасибо", а остальные покупатели, главным образом местные колхозники, открыто избегали разговаривать с ней.