Франтишек Гечко - Святая тьма

Справа, под картиной с видом Дубников, рисованной, вероятно, с Дубовой горки, сидели представители избранного дубницкого общества: крестьянин и шинкарь Бонавентура Клчованицкий и мясник Штефан Герготт — туша на сто килограммов. Между этой парочкой стоял пустой стул, оставленный для железнодорожника Венделина Кламо.

— Господа, Вендель-то на нас — с топором! — выкрикнул Бонавентура таким тоненьким голоском, что хоть в иглу вдевай.

Герготт изобразил на лице испуг, выскочил навстречу Кламо, усадил его на стул и, выхватив топор из рук старика, швырнул его на стол.

— Ты бы оставил топор на улице, Вендель, — нахмурился Киприан Светкович. Он злился на Клчованицкого и Герготта за то, что те пришли на заседание выпивши сильнее, чем полагается в приличном обществе. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что он и сам был не совсем трезв, так как целый день провозился с итальянским вином.

— На улице такую вещь могут утащить! — мясник положил свои могучие руки на топор.

Слева примостился капеллан Мартин Губай, который то и дело деликатно прикрывал ладонью рот, — от итальянского вина его совсем развезло. Возле капеллана восседал директор средней школы Андрей Чавара, словно самой природой созданный для того, чтобы командовать городской глинковской гардой. Физиономия у него была птичья, остренькая, сведенная злобой — того и гляди он кинется на кого-нибудь и больно клюнет. Третьим представителем дубницкой интеллигенции был покоритель женских сердец Габриэль Гранец, руководитель местной организации глинковской молодежи, помощник главного городского нотариуса Гейзы Конипасека, славившийся отличным почерком и потому бессменный секретарь.

Отчитав со всей официальностью Венделина Кламо за опоздание, председатель откашлялся, вытер клетчатым платком вспотевший лоб, взъерошил руками гриву густых черных волос и, как подобает комиссару, гаркнул:

— Тихо!

— Слушаемся! — проснулся мясник. Он с утра сидел у Бонавентуры в шинке и потому с трудом поднимал голову.

— Должен сообщить о некоторых неотложных делах.

— Ты должен или мы должны? — перебил его подвыпивший Бонавентура.

— Я — да будет тебе известно! — отрезал комиссар гордо. — Первое, о белых евреях, которые вдруг объявились сегодня ночью в Дубниках. — Он укоризненно взглянул на Кламо, но тут же отвел глаза: обычно кроткое лицо железнодорожника стало вдруг свирепым. — Во-вторых, от меня требуют, чтобы мы получше плодились и размножались. Из Братиславы пришел циркуляр, в котором сообщается, что словаков день ото дня становится все меньше и меньше. — Он покосился на Герготта, у которого было семеро детей, словно именно от него ожидал помощи в этом деликатном деле. Но, увидев, что голова мясника уже снова покоится на Кламовом топоре, безнадежно махнул рукой. — И, в-третьих, нужно наконец решить вопрос об осушении наших болот.

— Правильно! — вырвалось у Бонавентуры Клчованицкого. У него на болотах был луг, и он постоянно плакался, что не может там сеять ячмень и клевер. — Начинай с болот. Белых евреев и наше размножение, хе-хе-хе, мы обсудим в погребке за рюмочкой. Гляди — мясник и капеллан уже умирают от жажды!

— Я должен все сообщить по порядку, Бонавентура, — не уступал комиссар. Он знал, что дело с болотами с места не сдвинешь, насчет размножения ему самому было неясно, поэтому он хотел покончить хотя бы с белыми евреями. Во всем был виноват этот проклятый командир глинковской гарды, который приставал к нему с самого утра и заставил-таки созвать собрание в неподходящий день. — Не суй свой нос, когда не понимаешь! — сорвал он злость на шинкаре.

— А зачем же ты меня сюда звал, гром тебя разрази! — закричал писклявым голосом тучный Бонавентура Клчованицкий, навалившись на стол перед комиссаром. — Можешь тогда все решать сам. Я по крайней мере ни за что отвечать не буду! Эй, Штефан, — повернулся он к спящему мяснику, — верни Венделю топор, чтоб ему было чем защищаться, когда этот интеллигент, — он ткнул пальцем в Андрея Чавару, — станет обзывать его белым евреем.

Но Венделин Кламо сам вытащил свой топор из-под рук мясника и встал:

— Я защищал людей от зверья!

Вид у него был такой, будто он и в самом деле вот-вот стукнет кого-нибудь.

— Но-но-но! — замахал руками капеллан.

Командир глинковской гарды отскочил от стола с такой поспешностью, что стул, на котором он восседал, перевернулся и отлетел к стене.

— Сядь, Венделин, никто не собирается тебя обижать! — успокаивал старика Киприан Светкович. Он и сам порядком струхнул, увидев, что гардист уже открыл рот и вот-вот ляпнет что-нибудь. Комиссар тяжелой рукой пригвоздил бравого гардиста к стулу, который помощник нотариуса успел ловко подсунуть под его тощий зад. Но тот не сдавался. Тогда комиссар вспылил: — Здесь хозяин я или ты?! — заорал он.

Откровенно говоря, комиссар не любил и не уважал гардистов. Он считал, что все они народ никчемный. Его собственные интересы ограничивались областью коммерции. Оптовый торговец вином брал в нем верх над политиканом. Но вместе с тем он уже поднаторел в глинковской политике настолько, что не мог понять, как можно жалеть евреев. Именно в жалости к ним он и собирался упрекнуть Кламо и по-комиссарски отругать его. Это помогло бы ему сбросить со своих плеч ответственность и успокоить грубую гарду.

— Ну, будешь выносить постановление о болотах? — не отставал Бонавентура Клчованицкий.

— Разберем все по порядку.

— Тогда нам здесь делать нечего, — пригрозил шинкарь, уверенный, что его поддержат и Штефан Герготт и Венделин Кламо. Бонавентура и мысли не допускал, что они могут иметь другое мнение. Мясника он поил с самого утра, а железнодорожника защитил, не дал обвинить в "белом еврействе". Теперь они в свою очередь должны поддержать его в вопросе осушения болот. А вообще-то дело было вовсе не в болотах — его пожирала ненависть к новоиспеченному перекупщику итальянского вина. Разве мог он смотреть спокойно, как легко и быстро богатеет этот "комиссар".

Киприан Светкович вытащил из светло-зеленой папки свежие "Мелиорачне новины" и бросил их через стол помощнику нотариуса. В статье, которую в эту специальную газету написал за ведерко зеленого велтлина дубницкий лесничий Имрих Тейфалуши, были подчеркнуты строчки:

"Если переместить 550 тысяч кубометров почвы на болота, дубничане получат 2300 моргенов пахотной земли, 2100 моргенов лугов и 400 моргенов первосортных пастбищ.

На осушенной площади ежегодно можно было бы иметь 22 тысячи центнеров пшеницы, то есть: муки на 12 тысяч человек и отрубей на 3 тысячи свиней; болота дадут 80 центнеров сена для 5 тысяч лошадей и пастбища для 300 коров, удой молока от которых равен 400 тысячам литров".