Евгений Белянкин - Танец любви

— Если ты дурак, Вербицкий, лечись. А если голова на плечах — говори по совести.

И хотя Вербицкий притворился глуховатым и даже попытался отпарировать слова ротного — мол, времена сталинские прошли, — ему стало ясно: грозовые тучи сгущаются. Да и ротный улыбался как-то вымученно, что не предвещало ничего хорошего.

У Димки Разина вообще коленки ходили ходуном, когда его вызвал ротный. Он почему-то больше всего боялся, что ребята не доверяют ему — может быть, потому, что снова обострились отношения с Пашкой Скобелевым. А Скобель — человек агрессивный и мстительный, он кого хочешь настроит… Тем более в разбирательстве выяснилось, что кто-то из суворовцев продал местным металлистам аксельбанты. Кто — командир роты держал в секрете, но сам этот факт, конечно, всех взбудоражил.

— Ну что, Разин. Жизнь — штука скверная, но прожить ее надо, как говорил Николай Островский, достойно. Чтобы не было мучительно стыдно…

Узкие глаза ротного смотрели испытующе, словно он-то знал, чье мясо съела кошка. После нескольких ничего не значащих вопросов, майор Шестопал вдруг мягко, даже дружески, положил руку Димке на плечо и сказал:

— Она что, мадам Софья, любвеобильна?

Дрожь в коленках у Димки прошла. Он беззлобно сказал:

— Вы, наверно, думаете, что я фискал или стукач. Глубоко ошибаетесь, товарищ майор. Если у вас есть право, можете исключить из училища.

Майор Шестопал поморщился. Пока стояла безмолвная пауза, он медленно жевал губами. Ротный переборол себя, усмехнулся:

— Вы, суворовец Разин, строите из себя интеллигентного парня. Но душонка у вас с гнильцой. Один провинциальный шик. Идите.

И он демонстративно отвернулся от Разина.

Утром, когда роте объявили подъем и ребята с еще сонными лицами приходили в себя, дежурный по роте первым увидел над койкой Карсавина, что стояла особняком в углу, жирную дохлую крысу. Она была привязана шнурками от ботинок за хвост и медленно покачивалась от дуновения ветерка, сквозившего в открытую форточку. Онемевший дежурный застыл с открытым ртом, дыша, словно рыба, выброшенная на песок… Сам же Карсавин, бодро вскочив, не сразу заметил крысу, хотя она и висела прямо над головой, но повернувшись и задев ее, страшно испугался и мертвецки побелел, покрывшись капельками пота…

Взвод шумел в предутренней сутолоке, еще не ведая о случившемся.

Карсавин словно превратился в кусок льда: ни о чем не думая, он с трудом натянул брюки и китель и, ничего не видя, побежал по скользкому коридору к выходу. Его останавливали, но он круто вырывался, плача на ходу и содрогаясь всем телом.

Какую-то минуту Серега еще постоял у входа казармы, где обычно толкутся ребята перед построением на зарядку. В груди давило, комом в горле подплывали обида и ярость.

Он понимал, что означала эта крыса…

Стукач, стукач — билось в голове. Сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Жарило…

Так вот что сулила ему судьба! Недаром в последние ночи ему снились кошмарные сны. Недаром так косо смотрели на него ребята и молчали…

Серега побежал за котельную. Там он перемахнул через училищный забор в парк. Отчужденно-дикой, совершенно не свойственной ему походкой он шел в глубь лесопарка. А в мыслях, обжигая душу, билось невероятное для него слово — стукач!

В это время у его койки сгрудились суворовцы. Молча, хмуро — понимая и не понимая, что к чему. Подошел дежурный офицер, майор Лошкарев — недовольно буркнул:

— Всем на зарядку!

Но, увидев крысу, как-то растерялся и потускнел.

— Какая мерзость! Дежурный по роте, куда ты смотрел?! Немедленно убрать!

Только сейчас все вспомнили о Карсавине. Где он? Майор Лошкарев приказал немедленно разыскать его. Старший вице-сержант Антон Муравьев, получив нагоняй, неловко оправдывался:

— Вечером, товарищ майор, было все спокойно.

— Все спокойно! — визгливо передразнил его Лошкарев. — Какой ты командир, если не чувствуешь товарища…

Рядом стоял угрюмый Мишка Горлов.

— На этот раз влипли мы крепко.

Но Пашка Скобелев лишь беззвучно рассмеялся.

— Эдакая краля, аж жалко!

Майор Лошкарев вызвал Глеба Сухомлинова.

— Вице-сержант, а ты-то где был?

— Здесь, товарищ майор. A-а, дурость! С кем не бывает?!

Командир взвода безнадежно махнул рукой. Тихо сказал:

— Тебя прошу, Глеб, найди Карсавина. Ты понимаешь меня.

Поиски Карсавина не увенчались успехом. Суворовцы прочесали, казалось, весь близлежащий парк, но Серега словно канул в омут.

Когда обо всем доложили майору Шестопалу, тот даже от волнения побагровел; чувствовалось, что ротному было неприятно. Он долго размышлял над обстоятельствами, но так и не пришел к чему-то определенному… Однако майор Шестопал прекрасно понимал, что настал час, когда надо как можно скорее брать вожжи в свои руки. Командовать ротой подростков, не зная, что они завтра еще выкинут, дело неблагодарное. И если ты хочешь уцелеть, то у тебя лишь одна возможность — это заставить подчиниться, подмять их под себя. Шестопал уже пожалел о некоторых своих действиях — возможно, он и сам наломал дров, поспешно начав разбирательство. Но, как говорится, дело было сделано и назад не повернешь… Конечно, он и сам не хотел, чтобы все сложилось так не в пользу Карсавина, майор даже не мог предполагать, что Серега Карсавин, так нравившийся ему, окажется в таком незавидно-глупом положении…

Майор Шестопал еще не знал, как поступить дальше: докладывать ли об этом генералу, а если докладывать, то, собственно, как докладывать?

Ротный искал поддержки у взводных. Те стояли на тех же позициях: зажать! Пацаны любят и боятся силы: переломить их нарастающее вольнодумство, иначе потом придется пенять на себя. Лишь майор Лошкарев сомневался и потому сопротивлялся силовым приемам. Но один в поле не воин, и он в конце концов сдался. Сдался, может быть, еще потому, что Шестопал во многом обвинял его.

— Нянчишься, Вадим Вацлавович! Вот и расплачиваемся за твою мягкотелость.

— Силантий Иванович, не забывайте, они — дети. Солдатчина здесь ни к чему.

— Зачем солдатчина? — Ротный нервно ковырял спичкой в зубах. — Просто у хорошего отца на видном месте всегда висел ремень…

Майор Лошкарев не понимал Шестопала: казалось, тот менялся на глазах. Куда девалась прежняя демократичность! Он вспомнил времена Серого: неужто это срыв? Нервный срыв?

Серега Карсавин забился в сарай, где работники парка хранили инвентарь. Облокотившись на стенку, закинув за голову руки, он думал о случившемся, слизывая соленые слезы языком.

Больше всего в роте ненавидел фискалов он!

Потому теперь особенно было больно… Он старался понять себя и вдруг, присмотревшись поглубже, поймал себя на обычной дворовой болтливости, которая, между прочим, давно мешает ему жить. Нет, он никогда и никого не предавал. Такое даже не могло прийти в голову. Он лишь обожал хвалиться, хвалиться своими похождениями. Это была не просто похвальба, а самовыражение, самоизживание, когда любой ценой хотелось донжуанского успеха, какого-то детского, смешного возвеличивания себя. А ведь он был совсем неглупый парень. И часто ловил себя на том, что ему не хватало саморегуляции. Уж какая там саморегуляция, когда кровь бьет ключом, а высокое самомнение ведет по улице с односторонним движением…