Борис Могильнер - Березонька

Клара Борисовна перевернулась на правую сторону и подложила сжатую в кулачок руку под щеку.

— Между прочим, если ты хочешь знать мое мнение, я тебе скажу. Не так уж это плохо — бояться грешить. Но тут, мне кажется, можно обойтись и без веры в бога. А вот избавиться от предрассудков, по-моему, очень сложно, почти невозможно. Во всяком случае, у меня их сколько хочешь. Сама удивляюсь, как сильны могут быть в человеке пережитки. Ты, поди, не замечал, ибо я старалась делать незаметно от тебя, но до сих пор перед Новым годом все уголки нашей квартиры на Привольном смазываю медом, чтоб предстоящий год сладким был, не горьким. А сколько раз я постилась? Не перечесть. Если две недели не получаю с фронта письма от твоего отца, устраиваю великий пост. Потом еще какая-нибудь беда — и поститься вновь — святое дело. А ради тебя, думаешь, я мало постилась? Все твои экзамены постами сопровождались. Лучше меня, наверное, никто не знает, что никакого бога нет, но, как видишь, жертвы ему приношу исправно. Ведь пост, в сущности, и есть жертвоприношение. В чем же дело? Обыкновенная привычка? Сомнительно. Короче, парень, ставь богу свечку, что ты неверующий.

Приподнявшись на локте, Клара Борисовна оглядела Леонтия оценивающим взглядом, точно решала для себя, годится ли он в набожные. Может, и годен? Кто знает? На всякий случай предупредила:

— Ты бы треснул от одних только молитв, которые мужчина должен за день богу выдать.

Леонтий деланно вздохнул:

— Знаю, тяжко быть верующим евреем.

Она поспешила успокоить его:

— Тебе-то, во всяком случае, эта беда не грозит.

Он осведомляется:

— Интересно, а как в Израиле?

— Черт их знает, — отозвалась Клара Борисовна и умолкла.

В памяти всплыла первая ночь после смерти Егудо, когда он лежал на полу в спаленке и черепки прикрывали его веки. Возле него на низком стульчике сидел старый-престарый еврей из местной общины и читал псалмы. Она сама этого старика пригласила, и не только потому, что ее Егудо до последнего вздоха был верующим. Молился он дома, а в религиозные праздники посещал молельный дом. На косяке входной двери в доме на Привольном переулке Егудо приладил мезузу — свернутый пергамент с текстом писания и не единожды наказывал, чтоб, когда он скончается, его похоронили по еврейскому обряду. Глубоко в сердце запали картины детства и юности, до сих пор помнит она, как ранними рассветами по субботам водовоз стучался к отцу в окошко и плаксивым голосом звал: «Реб Борихайзик, вставайте, пора идти молиться».

— Странная жизнь у меня, — задумчиво произнесла Клара Борисовна, — одна нога — в прошлом, другая — в настоящем.

— Это хорошо или плохо, бабушка? — осведомился Леонтий.

— Сама не знаю. Есть в прошлом незыблемые ценности. Отрекаться от них и жаль, и несправедливо. Но еще больше в старине этой — ветоши, лишнего, вредного, опасного даже. Еще в Коростене, где прошло детство твоего папы, приходит однажды ко мне в поликлинику, где я работала, еврейка и просит, чтоб я дала справку о том, что она больна и ей нельзя поститься. Вот как причудливо может переплестись прошлое с настоящим.

— Справку ты ей дала?

— Разумеется.

И бабушка и Леонтий громко рассмеялись.

Немного передохнув, Клара Борисовна продолжала:

— У предков есть что унаследовать. Старого деда однажды спрашивают, как ему удалось дотянуть до сотни с гаком лет. Он и объяснил. Во-первых, сказал он, никогда не брал подарков, то есть не был лодырем, всегда трудился в поте лица, лишь собственными руками кормил себя; во-вторых, никогда не был твердолобым упрямцем — спокойно воспринимал критику в свой адрес; и в-третьих, был щедрым. Возможно, все это басня. Но несколько заветов, наказов моего отца, запомни, принц. Мне они в жизни ох как пригодились. Главный завет — не бояться тяжкой, черновой работы. Дальше — никому не завидовать и не зазнаваться. И последнее, может наиважнейшее, — избегать обмана, фальши и лжи.

Леонтий внимательно слушал бабушку. В другое время он, может быть, сердился бы, но сейчас — нет, не в состоянии гневаться на нее и послушно внимал ее речам.

Вдруг ему в голову пришла простая и страшная мысль о том, что, хотя он и является внуком священника, попа, ему бы не удалось избежать гитлеровского крематория. Он оказался бы среди миллионов безвинно уничтоженных, попадись он в военное лихолетье в руки фашистам. Все, о ком рассказывала ему бабушка, ведь тоже его прямые предки.

Эта мысль настолько захватила Леонтия, что он не сразу заметил, как в палату открылась дверь и на пороге появилась сперва свекровь Полины Наумовны, потом она сама, а за ними и отец. Леонтий поднялся со стула лишь после того, как Клара Борисовна, на свой манер, шумно приветствовала всех:

— Благословляю пришедших! Чтобы все здоровы были! Ах, какие гости! Дорогие гостюшки!

Бабушки соседки ловко придвинули свои стулья к койке Клары Борисовны и тихонечко, оправдываясь тем, что им пора гулять, глотнуть свежего воздуха, выскользнули в коридор.

Сидя на стуле, с которого только что поднялся Леонтий, свекровь Полины Наумовны, по обыкновению своему недовольно прищурясь, приоткрыла свои тонкие, с черными усиками, губы:

— День добрый зам, Клара Борисовна! Я к сыну приехала и вот к вам зашла, проведать. Как чувствуете себя?

— Не лучшим образом, не про вас будь сказано. И раньше меня недуги трепали предостаточно, но с такой хворью, как сейчас, столкнулась впервые, — услышал Леонтий ответ бабушки, и все его черные мысли моментально исчезли. Давид Исаевич вздрогнул — откровенность матери для него открытие, сильно, видно, ослабела, если уже не в состоянии скрывать свое состояние. — Я привыкла, что все удары судьбы и боли приходят и уходят. Эти же, очевидно, навеки пришли. Мне от них не отделаться.

— Когда-нибудь и они исчезнут, — пообещала свекровь Полины Наумовны.

— Из ваших бы уст да в уши всевышнего.

— В Израиле и тяжкие недуги вылечивают, — намекнула гостья.

— За морем телушка полушка, да рубль перевоз, — возразила Клара Борисовна. — Это не для меня.

— Почему же? Там все евреи в долю принимаются.

— Пустые разговоры.

— Я вас заверяю, что вы ошибаетесь, Клара Борисовна. Там бы вас скорехонько на ноги поставили. Там бы вас быстро вылечили. Подумайте. А денежки на дорогу как-нибудь соберем.

Полина Наумовна вдруг побледнела:

— Не обессудьте, мама, но от ваших советов становится не по себе.

— Полинька у нас мастер осаживать. Люблю, когда она меня ругает. Один хвалит так, что страх берет, другой пеняет тебе, а ты испытываешь удовольствие.

Клара Борисовна наморщила лоб.

— Ваша Полинька права, — обратилась она к свекрови Полины Наумовны. — Не ссорьтесь, прошу вас. Не хочу, чтобы из-за меня вы волновались. Пока я еще могу терпеть. Мой ангел-прокурор прилежно занимается своим делом, однако и мой ангел-хранитель тоже свои обязанности защитника не забывает.