Альфред Коппард - Песнь в мире тишины [Авторский сборник]

«А-а! Нет, этого никто не должен видеть».

Он схватил перо и перечеркнул, а потом и вовсе вымарал некоторые записи, имевшие точные даты, и затем в состоянии какой-то прострации написал на первой странице:

Уничтожено мной.

Эрик Пауэлл. 5-е апреля.

Что там еще? Паспорт? Он тоже может что-то сказать? Паспорт давал ему возможность путешествовать по всей Британской империи, если бы он того пожелал, или даже поехать в любую страну Европы, включая Советскую Россию и Турцию. Вот его подпись и фотография, он взглянул на нее, и ему показалось, что он выглядит на ней как с похмелья — уши огромные, а нос, его ровный, прямой нос, напоминает скорее луковицу или гриб. Нет, ничего подозрительного в паспорте не было, а впрочем, они ведь встретились как-то в Париже, заранее условясь об этом. Тут стоят даты его пребывания в Париже, и ее паспорт (в этом можно не сомневаться) подтвердит ее присутствие там в то же самое время! Он сунул паспорт в карман, потом схватил дневник, швырнул его в огонь, и склонясь над камином, ворошил бумаги до тех пор, пока от дневника не осталось и следа.

Поднявшись с тяжелым вздохом, он пристально взглянул в зеркало в резной оправе над камином и усмехнулся самому себе. Собственно, ничего особенно неприятного не было в его отражении, но предубежденный глаз видит только то, что он хочет увидеть. И как Пауэлл ни хмурил брови, ни щурил глаза и ни кривил рот, его испытующий взгляд не становился ни проницательней, ни точней.

«Гм! Хотел бы я знать, из-за чего весь этот переполох? Но, боже милостивый, как у меня разболелись зубы!» Он стал раскачивать пальцами один из зубов, за которыми так тщательно ухаживал, и ясно почувствовал, что зуб шатается. «Боже мой, боже ты мой! Что же все-таки делать?» Ему хотелось думать, что он полюбил Елену высокой и чистой любовью, вследствие присущей ему душевной тонкости, и, уж во всяком случае, им руководили мотивы более высокие, чем те, что связываются обычно с подобными вещами. Впрочем, убедить себя в этом теперь была задача не из легких, хотя, когда он пытался воскресить в памяти обстоятельства их сближения, ему становилось ясно, что инициатором всего была она, именно она, так что его вины, в сущности, тут не было — сам бы он на это никогда не решился!

Часы пробили шесть, и он позвонил горничной.

— Приходил кто-нибудь, пока я был в отъезде? Спрашивали меня?

— Нет, сэр.

— Ничего не случилось?

— Ваши удочки принесли.

— Ну да! Я же посылал их в ремонт.

— Кто-то звонил вам по телефону сегодня утром. Они не назвались. Спросили только, когда вы будете дома.

— Вот как? А-а… И что вы сказали?

— Сказала, что вы будете приблизительно в это время, и они собирались позвонить еще.

— Ах, вот как! А-а… — Он вспомнил, что телефон у них внизу, в холле, и разговор могут подслушать. Этого нельзя допустить!

«Но я могу выйти, — размышлял он. — Это идея! Я так и сделаю — уйду немедля, и тогда мне не надо будет отвечать на звонок». А вслух он сказал:

— Какая жалость! Мне придется отлучиться из дому. И к тому же у меня так разболелись зубы! Если позвонят еще, скажите, что я очень, очень сожалею. И пусть напишут. Да, и спросите, кто звонит, хорошо? Экая досада!

И он принялся ходить по комнате с озабоченным видом, пока горничная не ушла. А когда дверь за ней закрылась, опять опустился в кресло. Новая тревожная мысль пришла ему в голову. Ведь этот Бэннон — старый охотник, отличный стрелок, и, чего доброго, еще вздумает его пристрелить! Или вдруг решит вызвать на дуэль? Есть люди — это, конечно, абсурд, совершенный абсурд, — но есть такие люди, ходят они среди нас, — им сам черт не страшен, если им взбредет в голову кого-нибудь убить. Но он и за сорок мистеров Бэннонов не даст втянуть себя в подобную историю. «Ну уж, нет, милостивый государь, — скажет он. — Вы, без сомнения, понаторели в таких делах, можно сказать, вскормлены на них, а мне надо было бороться за существование, и у меня просто не было времени для пистолетов, ядов или чего-нибудь еще из арсенала вашей фантазии, и поэтому я почтительнейше отклоняю ваше любезное предложение». Гм! Нет, нет и нет! О не-ет! Елена? Ну что ж, он готов отказаться и от Елены, он пойдет на это — ради нее самой, разумеется. Если только она не преувеличивает? Ну конечно же, она преувеличивает, конечно, ибо, когда имеешь дело с женщинами, нельзя забывать, что в них есть что-то от детей, даже если это жены богатых и жирных мужчин.

Но что же все-таки случилось? Что делает теперь эта бедняжка? Раз уж так случилось, он не оставит ее до самой смерти — и пусть убираются ко всем чертям люди вроде Бэннона. Но ведь никуда не денешься и от того, что он во власти Бэннона и тот может запросто его погубить, и не то что из-за Елены, а просто потому, что он босс.

— А-а, — застонал Пауэлл, — здорово же он меня подцепил.

Перепуганный, он вскочил с кресла, в котором сидел скорчившись, и зашагал по комнате, рассеянно перебирая безделушки, и вся его высокая, внушительная фигура так нелепо контрастировала со слабостью его духа.

«Чем все-таки Бэннон превосходит меня? И отчего он так неизменно удачлив и денег у него полным-полно? Сумел бы он преодолеть все сложности службы у Ханнафордов и подняться на вершину лестницы, как это сделал я?»

Такова уж твердая уверенность каждого клерка, надзирателя, мастера или управляющего, уверенность, присущая, впрочем, не только этому классу, — безграничная уверенность в том, что его дело не по плечу никому другому — ни в отношении ума, точности, опыта, навыков, искусности, ни в смысле произволения свыше — и выполнить его с той же степенью совершенства не в состоянии никто другой. В самовлюбленности, как и во многом другом, существуют градации, но есть десятки тысяч людей, чья вера в бога куда менее пылка, чем их уверенность, что никто другой не может исполнить их долг хотя бы наполовину так же хорошо, как они сами. А сколько людей готовы расплыться в сочувственной улыбке при виде бессилия соперника выполнить их работу, хотя бы на четверть так же успешно, как это делают они. Вот с подобной верой в душе и бредет день за днем каждый клерк к своему столу и к своей судьбе. Эрик Пауэлл не был просто заурядным клерком; он возвысился, высоко взлетел, и оттого эта вера у него была незыблемой. А все эти Бэнноны, эти жирные надсмотрщики, были словно скользкие зубья на зубчатом колесе мира. Даже если их разглагольствования и трескучие фразы произносились ежедневно с минимумом усилий и эффекта, их власть смещать, попирать, уничтожать оставалась непререкаемой, и держалась эта власть богатством. У Бэннона не было ничего, кроме денег, но денег у него было слишком много, денег не по заслугам, не по разуму, не по особой одаренности, и вместе с тем не на шутку много. Слишком много — это плохо, однако слишком мало — еще хуже.