Олдос Хаксли - Эти опавшие листья

Мисс Мэссон на шкале Гэлтона располагалась ступенькой выше, чем мисс Каррутерс или Флаффи. Один из четырех людей принадлежит к разряду Флаффи, но только один из шести будет похож на Дороти Массон. Разница, казалось бы, незначительная, но ощутимая. Однако как же я настрадался! Когда я приносил ей в подарок несколько орхидей и отпускал шутку, что своей свежестью они даже напоминают искусственные цветы, она благодарила меня, говорила, насколько обожает орхидеи, и добавляла, что они напоминают искусственные цветы. Рассмеявшись, со значением смотрела на меня, дожидаясь оценки своего тонкого чувства юмора. За одну только эту нелепую особенность я чувствовал себя готовым убить Дороти. А уж ее заботливость, упреки, высказанные или молчаливые, непрестанное желание быть ближе ко мне, прикасаться и подставлять губы для поцелуя – это вызывало у меня желание покончить с собой. И наши отношения продолжались больше года. Целую вечность. Строго говоря, они продолжаются до сих пор, потому что я формально не расставался с ней, не устраивал драматичных спектаклей разрыва, а тихо и постепенно растаял из ее жизни как Чеширский Кот. Мы иногда даже встречаемся. И, как обычно, словно ничего не произошло, я заключаю Дороти в объятия и крепко целую, пока знакомое выражение приниженности и страха не появляется в глазах, пока она не начинает умолять меня оставить ее душу в покое и не пробуждать дремлющую внутри темную силу. Произнося какие-то слова, Дороти все теснее прижимается ко мне, тянет голову вверх для еще одного поцелуя. А до и после этих моментов мы разговариваем о политике и обсуждаем общих знакомых. И по-прежнему она эхом повторяет мою последнюю фразу, присваивая ее себе, тихо смеется и ждет, чтобы я оценил оригинальность ее ума. Потом я удаляюсь.

– Ты скоро придешь опять? – спрашивает Дороти, глядя мне в лицо взором полным грусти и мрачных предчувствий. В нем столько незаданных вопросов, столько невысказанных упреков!

Я нежно целую ее руку.

– Конечно, очень скоро, – говорю я. И ухожу, делая над собой усилие даже не пытаться представить, что творится у нее в голове.

Но провидение решило, что моя связь с мисс Мэссон была недостаточно поучительна. В конце концов, Дороти исполнилось всего двадцать шесть лет, когда началась наша с ней затяжная эпопея. Ей выпал тот весенний сезон цветения, когда даже в Италии нельзя охотиться на певчих птиц. Ей еще лет двадцать дожидаться своего первого октября, а до охоты на мужчин и их пожирания, вероятно, не менее тридцати. И потом я сам сделал первые шаги к сближению с ней. Если бы я не повел себя как персонаж немецких комиксов, эта тоскливая эпопея вообще не имела шанса на развитие. Однако провидению отчаянно хотелось преподать мне запоминающийся урок, а чтобы я попал в руки нужной мне преподавательницы, зашло так далеко, что чуть не утопило меня. Мне суждено было узнать на практике, каким жутким, нелепым и скучным может оказаться любовное чувство.

В этот раз я никаких действий не предпринимал. С самого начала только и делал, что отступал. Сигналы опасности, исходившие от миссис Олдуинкл, воспринимались недвусмысленно; и, как быстроногий пешеход на лондонской улице, я ловко уворачивался от встречного транспорта, уходил в сторону. Когда она спрашивала, какие женщины вдохновляют меня, я отвечал, что ничто не способно вдохновить меня сильнее, чем трущобы Лондона и вульгарность леди Гиблет. Когда заявляла, что на моем лице отчетливо видно, как я глубоко несчастлив, удивлялся. Странно, говорил я – сколько себя помню, всегда был вполне счастливым человеком. Когда миссис Олдуинкл заводила речь об опыте, подобно многим женщинам вкладывая в это слово только один смысл – любовный, я затевал дискуссию об опыте применительно к теории познания. Когда она обвиняла меня в том, будто я прячу свое истинное лицо под маской, я возмущался и заверял, что моя душа раскрыта нараспашку и в нее может заглянуть любой желающий. Когда миссис Олдуинкл интересовалась, был ли я когда-нибудь влюблен, я предпочитал пожимать плечами и улыбаться, словно не понимаю, о чем речь. А когда она повторила вопрос, почти прижав меня к стенке, был ли я когда-нибудь влюблен, отвечал, что был, но не испытал ничего, кроме скуки.

Но она вновь и вновь шла на приступ. В ее решимости добиться своего могло даже померещиться нечто великое, если бы все не выглядело столь нелепым. Провидение вновь показывало мне: бездумный образ жизни ужасен и безнадежен, но что именно так, по чисто практическим соображениям, живут везде и почти все за редким исключением. Такой урок усваивал я, однако у меня складывалось впечатление, что провидение использует в своих целях миссис Олдуинкл уж очень немилосердно. Я даже испытывал к этой пожилой леди сострадание. Какая-то скрытая внутри нее иррациональная сила принуждала ее изображать дурочку, принимать странные позы, произносить глупости и корчить странные гримасы. И она ничего не могла с собой поделать. Подчинялась внутренним приказам и старалась выполнить как можно лучше, но это-то и выглядело нелепо. И не просто нелепо, а и страшновато. Миссис Олдуинкл походила на клоуна, жонглирующего черепами.

С несгибаемым упорством она играла достойную сожаления роль, которую ей будто навязали. Каждый день приносила мне цветы. «Мне бы хотелось, чтобы они расцвели в ваших стихах», – произносила она. Я же заверял ее, что единственный запах, от которого мне хочется взяться за перо, это вонь, которая зимним вечером доносится из мясной лавки на Хэрроу-роуд. Но миссис Олдуинкл лишь улыбалась. «Не думайте, что я ничего не понимаю, – говорила она. – Я понимаю все, решительно все». Она склонялась ближе, глаза сияли, облако духов обволакивало меня, в лицо мне она дышала гелиотропом. Я видел морщинки вокруг глаз и небрежно нанесенный слой красной помады на губах. «Вы мне очень понятны», – настойчиво повторяла миссис Олдуинкл.

Да уж, она меня понимала… Однажды ночью (это было в Монтефиасконе, где мы остановились на обратном пути из Рима), я лежал в постели и читал, когда до меня донесся какой-то звук. Я поднял голову и увидел миссис Олдуинкл, тихо закрывавшую за собой дверь. На ней был халат цвета морской волны. Волосы ниспадали двумя густыми прядями по плечам. Когда повернулась, я заметил, что она подкрасила и напудрила лицо тщательнее, чем обычно. В полной тишине миссис Олдуинкл пересекла комнату и присела на край моей кровати. Аура из серой амбры и гелиотропа густо окружала ее.

Я вежливо улыбнулся, закрыл книгу (не забыв, правда, при этом заложить пальцем страницу, на которой остановился) и вопросительно вскинул брови. На лице у меня был написан вопрос: чем обязан?

Как выяснилось, моя хозяйка почувствовала необходимость еще раз заверить меня, до какой степени хорошо она меня понимала.