Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Они не понимают, из-за чего идет война, не знают, за что мы воюем.

– Это да, – согласился Ансельмо. – Они знают только, что сейчас – война и что можно убивать, как в старые времена, безнаказанно.

– А ты убивал? – спросил Роберт Джордан, чувствуя, что объединяющая их темнота и день, проведенный вместе, позволяют задать такой глубоко личный вопрос.

– Да. Несколько раз. Но радости мне это не принесло. По мне, людей убивать – грех. Даже фашистов, которых мы должны убивать. Я считаю, что есть большая разница между медведем и человеком, и не верю в цыганские байки про родство людей со зверями. Нет. Я против того, чтобы убивать людей вообще.

– Тем не менее ты убивал.

– Да. И буду убивать. Но если выживу, постараюсь жить, никому не причиняя зла, чтобы заслужить прощение.

– Чье?

– Кто знает? Раз у нас тут теперь нет ни Бога, ни Его Сына, ни Духа Святого, кто прощает? Я не знаю.

– У вас больше нет Бога?

– Нет. Эх, друг. Конечно, нет. Если бы Он был, Он бы никогда не допустил то, что мне довелось видеть своими глазами. Пусть уж Бог будет у них.

– Они утверждают, что Он с ними.

– Ясное дело. Мне Его не хватает, потому что меня растили в вере. Но сейчас каждый должен отвечать за себя сам.

– Значит, ты сам и должен будешь простить себя за то, что убивал.

– Наверное, – сказал Ансельмо. – Раз ты так просто это сказал, значит, так оно и должно быть. Только, есть Бог или нет Его, все равно убивать грешно. По мне, забрать жизнь у другого – поганое дело. Я, конечно, не отступлюсь, когда понадобится, но я – не Пабло, я другой породы.

– Чтобы победить в войне, приходится убивать врагов. Так всегда было.

– Это ясно. На войне мы должны убивать. Но у меня на этот счет есть свои мысли, – сказал Ансельмо.

Теперь они шли рядом в темноте, и он говорил тихо, время от времени оглядываясь.

– Я бы не стал убивать даже епископа. Даже какого-нибудь хозяина-кровопийцу. Я бы заставил их до конца жизни гнуть спину каждый день так, как мы ее гнули на их полях или в горах на лесоповале. Чтобы они поняли, для чего человек рождается на свет. Чтобы они спали там, где спим мы. Ели то, что едим мы. Но главное – чтобы они трудились. Вот это была бы им наука.

– А они выживут и снова подомнут тебя под себя.

– Смерть их все равно ничему не научит, – сказал Ансельмо. – Их невозможно уничтожить, потому что из их семени выйдет еще больше таких же, как они, и ненавидеть они будут еще сильнее. Тюрьма тоже ничего не дает. Тюрьма рождает только ненависть. Это должны знать все наши враги.

– И все-таки ты убивал.

– Да, – согласился Ансельмо. – Много раз, и буду убивать еще. Но против своей воли, и всегда буду считать это грехом.

– А часовой? Ты же предлагал его убить.

– Это была шутка. Да, я убил бы часового. Не раздумывая и с легким сердцем, потому что знал бы, что это нужно для нашего дела. Но мне бы это не понравилось.

– Ну, тогда оставим убийство тем, кому оно нравится, – сказал Роберт Джордан. – Восемь и пять – всего тринадцать. Для тех, кому нравится.

– Таких много, – в темноте произнес Ансельмо. – У нас – тоже. Больше, чем годных для боя.

– А ты участвовал в боях?

– Нет, – ответил старик. – В начале войны мы воевали в Сеговии, но нас разбили и пришлось бежать. Я убежал вместе с другими. Мы толком не понимали ни что нужно делать, ни как. А кроме того, у меня был только дробовик с крупной дробью, а у гражданской гвардии – «маузеры». Я не мог попасть в них картечью со ста ярдов, а они, если хотели, могли перестрелять нас с трехсот, как кроликов. И они стреляли, много и хорошо, мы перед ними были – что овцы. – Он помолчал, потом спросил: – Думаешь, на мосту будет бой?

– Не исключено.

– Я до сих пор в бою только деру давал, – сказал Ансельмо. – Не знаю, как поведу себя теперь. Я ведь уже старик. Потому и спросил.

– Я буду рядом с тобой, – пообещал ему Роберт Джордан.

– А ты много раз был в бою?

– Несколько.

– И как ты думаешь, что будет здесь, возле моста?

– Я прежде всего думаю о самом мосте. Мое дело – он. Разрушить этот мост нетрудно. Потом мы продумаем задачи и для остальных. И подготовку. Все будет расписано.

– Мало кто из этих людей умеет читать, – заметил Ансельмо.

– Мы все напишем, но тем, кто не умеет читать, разъясним на словах.

– Я сделаю все, что мне поручат, – сказал Ансельмо, – но не хочу, чтоб вышло опять как в Сеговии. Если будет бой или даже просто перестрелка, я бы хотел точно знать, что мне делать в каждом отдельном случае, чтобы не побежать. Помню, в Сеговии меня так и подмывало пуститься наутек.

– Мы все время будем вместе, – пообещал Роберт Джордан. – И я буду говорить тебе, что делать.

– Ну, тогда порядок, – сказал Ансельмо. – Приказы выполнять я умею.

– Нашей задачей будет мост и бой, если он случится. – Произнесенные в темноте, эти слова самому ему показались немного пафосными, но по-испански это звучало нормально.

– Это будет очень интересно, – сказал Ансельмо, и, услышав, как просто и искренне, безо всякого позерства – и без нарочитой английской сдержанности, и без свойственной романцам бравады – он это произнес, Роберт Джордан подумал о том, как ему повезло с помощником. Осмотрев мост и увидев, сколь несложной была бы задача захватить часовых врасплох и взорвать мост обычным способом, он с досадой вспомнил о приказе Гольца и о том, чем он вызван. Ему не нравился этот приказ, потому что он представлял себе, чем это может обернуться для него и для старика. Для тех, кому предназначено его выполнить, это был явно небезопасный приказ.

Нет, так думать нельзя, одернул он себя, нет людей, застрахованных от неприятных неожиданностей, и ты – не исключение. Ни ты, ни этот старик не имеете никакого значения. Вы – только инструменты, превыше всего – долг. Есть приказ, не тебе его обсуждать, есть мост, и взрыв этого моста может стать поворотным пунктом для будущего всего человечества. И, уж конечно, событием, которое, возможно, изменит ход этой войны. У тебя только одна задача, и ты обязан ее выполнить. Черта с два, тут же возразил он себе. Если бы только одна, все было бы очень просто. Ладно, кончай паниковать, пустозвон, приказал он себе. Подумай о чем-нибудь другом.

И он предался размышлениям о девушке, Марии, о ее коже, волосах и глазах, одинаково золотистых, светло-коричневых; волосы были чуть темнее остального, но они будут казаться более светлыми, когда кожа – гладкая, бледно-золотистая снаружи и словно бы более темная под поверхностью – загорит сильнее. Однако останется такой же гладкой. Должно быть, у нее все тело такое гладкое. А движения угловатые, как будто есть что-то в ней или происходит с ней такое, что ее смущает, и ей кажется, что всем это видно, хотя это не так и существует только в ее воображении. Он вспомнил, как она краснела, когда он смотрел на нее, как сидела, обхватив колени руками, как распахнулся ворот у нее на шее, как топорщилась блузка над упругими чашечками ее груди; при мысли о ней у него перехватило горло и стало трудно переставлять ноги; они с Ансельмо шли молча, пока старик не сказал: