Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Но что ты делала кроме того, что любовалась быками? – не отставала Мария.

– Мы ели в пляжных павильонах, разбитых на песке. Пироги с вареной мелко нарубленной рыбой, приправленной красным и зеленым перцем и маленькими, как рисинки, орешками. Тесто воздушное, слоеное, а рыба такая сочная, какой и не бывает. Креветки, только что из моря, сбрызнутые лимонным соком. Они были розовые, сладкие и такие огромные, что от каждой можно было раза четыре откусить. Много мы их поели тогда. Еще мы любили паэлью со свежей морской живностью: крохотными рачками прямо в панцирях, мидиями, морскими гребешками, кусочками лангустов и маленьких угрей. А еще мы ели совсем маленьких угрей, зажаренных в масле, они были такие тоненькие, что напоминали бобовые побеги, вьющиеся в разные стороны, и такие нежные, что их можно было глотать, не жуя. И все это мы запивали белым вином, холодным, легким и очень хорошим, хоть и стоило оно тридцать сантимов за бутылку. А под конец – дыня. Там же родина дынь.

– Кастильские дыни лучше, – вставил Фернандо.

– Qué va! Рассказывай! – фыркнула жена Пабло. – Кастильские дыни – только чтобы плюнуть. Валенсийские – чтобы есть. Как подумаю про эти дыни – с руку длиной, зеленоватые, как морская вода, когда разрезаешь, хрустят под ножом и истекают соком, а сладкие… слаще раннего летнего утра. Ой-ёй! Как вспомню тех крохотных угрей, малюсеньких, нежных, горкой лежащих на тарелке!.. И еще пиво, мы его пили весь день после обеда, холодное, в запотевших кружках величиной с кувшин для воды.

– А что ты делала, когда не ела и не пила?

– Мы любили друг друга в комнате со ставнями из деревянных планок, закрывавшими балконную дверь, а верхняя ее часть откидывалась на петлях, и через нее задувал ветерок с моря. Там мы любили друг друга, днем в комнате за закрытыми ставнями было темно, и с улицы доносились запахи цветочного базара и пороха от фейерверков, которые взрывались повсюду на протяжении всей ярмарки. Они были подвешены к столбам, соединены друг с другом, беспрерывной traca, сетью, опутывали весь город и загорались от трамвайных искр; стоило вспыхнуть одной шутихе – и огонь бежал от столба к столбу, поджигая остальные, треск стоял такой, что вы бы не поверили.

Мы любили друг друга, потом посылали за новым кувшином пива, а когда служанка приносила запотевший кувшин, я в дверях принимала его и ставила ледяным дном на спину спавшего Финито, который никак не хотел просыпаться и только повторял: «Нет, Пилар. Нет, женщина, дай поспать». А я говорила: «Да ты посмотри, какое оно холодное, проснись, попей», и он просыпался, пил, не открывая глаз, и снова засыпал, а я полулежала, прислонившись спиной к подушке, в изножье кровати, смотрела, как он спит, загорелый, черноволосый, молодой, тихий во сне, и допивала пиво, весь кувшин, слушая, как играет проходящий по улице оркестр. А ты… – Она обратилась к Пабло. – Разве тебе ведомо такое?

– Нам с тобой тоже есть что вспомнить, – сказал Пабло.

– Да, – сказала женщина. – Есть. И ты в свое время был мужчиной даже больше, чем Финито. Но с тобой мы никогда не ездили в Валенсию. И никогда не лежали там в кровати вместе, слушая, как играет проходящий под окнами оркестр.

– Это было невозможно, – ответил ей Пабло. – У нас не было случая съездить в Валенсию. Если бы ты была способна рассуждать здраво, ты бы и сама это поняла. Зато с Финито ты никогда не взрывала поезд.

– Да, – сказала женщина. – Только это нам теперь и осталось. Поезд. Да. Только поезд. Тут возразить нечего. Только это и остается при нынешней нашей трусости – леность, праздность и никчемность. Да, прежде и у нас было то, что не грех вспомнить. Я не хочу быть несправедливой. Но Валенсию хаять не смей, – повернулась она к Фернандо. – Ты понял?

– А мне она все равно не понравилась, – тихо повторил Фернандо. – Не люблю я Валенсию.

– Ну вот, а еще говорят, что нет никого упрямей мула, – сказала женщина. – Собирай посуду, Мария, нам пора идти.

Как только она это произнесла, послышался отдаленный гул возвращающихся самолетов.

Столпившись у выхода из пещеры, все наблюдали за ними. Бомбардировщики летели теперь высоко, зловещими порядками, напоминавшими наконечники стрел, быстро рассекая небо рыком своих моторов. Они действительно напоминают очертаниями акул, подумал Роберт Джордан: широкие плавники, заостренные носы – ни дать ни взять гольфстримские акулы. Но эти, ревущие, с раскинутыми, серебрящимися на солнце плавниками и легкими туманными облачками вращающихся пропеллеров впереди, двигаются не как акулы. Их полет ни на что не похож. Они – словно бесстрастный механический рок.

Тебе бы писать, сказал он себе. Может, когда-нибудь еще и вернешься к этому занятию. Он почувствовал, как Мария взяла его за руку. Она смотрела в небо, и он спросил ее:

– Как по-твоему, на что они похожи, guapa ?

– Не знаю, – ответила она. – Думаю, на саму смерть.

– А по мне, так они – просто самолеты, – сказала жена Пабло. – А где же маленькие?

– Должно быть, пересекают линию фронта где-нибудь в другом месте, – ответил Роберт Джордан. – Эти бомбардировщики летают слишком быстро, чтобы дожидаться их, поэтому возвращаются сами. Мы никогда даже не пытаемся их догнать. У нас слишком мало самолетов, чтобы рисковать ими.

Как раз в этот момент низко над поляной показался клин из трех истребителей «Хенкель», они приближались, едва не задевая верхушки деревьев, как лязгающие, покачивающие крыльями остроносые уродливые игрушки; стремительно и грозно увеличившись до своих настоящих размеров, они с воющим ревом проскользили мимо так низко, что стоявшие у выхода из пещеры смогли разглядеть пилотов в летных шлемах и очках и даже шарф, развевавшийся на шее у ведущего.

– Эти точно могут увидеть лошадей, – сказал Пабло.

– Эти могут увидеть и огонек папиросы у тебя в зубах, – сказала женщина. – Давайте-ка опустим попону от греха подальше.

Больше самолетов не было. Остальные, скорее всего, перелетели через горы где-то дальше. Когда гул моторов стих, все вышли из пещеры.

Опустевшее небо было высоким, синим и чистым.

– Как будто это был сон, а теперь мы проснулись, – сказала Мария Роберту Джордану.

Не осталось даже почти неслышного пульсирующего эха, какое громкий звук оставляет порой в ушах: словно зажимаешь их пальцами и отпускаешь, зажимаешь – и отпускаешь.

– Никакой они не сон, иди убирай посуду, – сказала ей Пилар и, обращаясь к Роберту Джордану, спросила: – Мы как, верхом поедем или пойдем пешком?

Пабло взглянул на нее и что-то проворчал.

– Как хочешь, – ответил Роберт Джордан.

– Тогда давай пойдем пешком, – сказала она. – Это полезно для печени.