Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

– Можно мне сказать? – спросил старик.

– Конечно.

– С твоего разрешения, не лучше ли мне пойти в Ла Гранху, порасспрашивать, что там было ночью, и поручить кому-нибудь наблюдать за дневными передвижениями и записывать все так, как ты меня учил. Этот человек мог бы прийти вечером и обо всем доложить, или лучше я сам сходил бы снова в Ла Гранху за его записями.

– А ты не боишься наткнуться на кавалеристов?

– Когда снег сойдет, бояться уже будет нечего.

– В Ла Гранхе есть кто-нибудь, кто способен проделать такую работу?

– Есть. Для такой работы найдется. И лучше пусть это будет женщина. В Ла Гранхе у меня много знакомых женщин, на которых можно положиться.

– Наверное, так и есть, – сказал Агустин. – Даже наверняка. А еще есть несколько таких, которые годятся и для другого дела. Может, лучше мне пойти в Ла Гранху?

– Нет, пусть старик идет. Ты умеешь стрелять из пулемета, а впереди еще целый день.

– Я пойду, как только снег растает, – сказал Ансельмо. – А он тает быстро.

– Как думаешь, есть вероятность, что Пабло поймают? – спросил Роберт Джордан Агустина.

– Пабло хитрый, – ответил Агустин. – А мудрого оленя разве без гончих поймаешь?

– Случается, – сказал Роберт Джордан.

– Только не с Пабло, – ответил Агустин. – Конечно, теперь от прежнего Пабло осталась только труха, но недаром же он жив-здоров и благополучно напивается вусмерть вином здесь, в горах, когда стольких других уже давно поставили к стенке.

– Он действительно такой хитрый, как о нем говорят?

– Еще хитрей. Намного.

– Что-то большого ума я за ним пока не приметил.

– Como qué no? [111] Как это нет? ( исп. ) Не будь он таким умным, его бы после вчерашнего вечера уже в живых не было. Сдается мне, ты плохо разбираешься и в политике, Inglés , и в партизанской войне. И в том, и в другом первое дело – выжить. Ты видел, как он вчера сумел сохранить себе жизнь? А ведь сколько дерьма наглотался и от меня, и от тебя.

Теперь, когда Пабло снова был в деле, Роберту Джордану не следовало говорить о нем ничего плохого, и он уже пожалел о том, что высказался насчет его ума. Он и сам имел возможность убедиться, насколько хитер Пабло. Ведь именно он сразу сообразил, какой опасностью чреват приказ о подрыве моста. Роберт Джордан не сдержался просто из неприязни к Пабло, и, еще не договорив, уже понял, что был неправ, – издержки его вечной привычки слишком много болтать после пережитого напряжения. Поэтому он сменил тему и обратился к Ансельмо:

– А не опасно идти в Ла Гранху средь бела дня?

– Да не особенно, – ответил старик. – Я же не с военным оркестром пойду.

– И не с колокольчиком на шее, – подхватил Агустин. – И без флага.

– А какой дорогой ты пойдешь?

– Сначала поверху, потом вниз, через лес.

– А если тебя остановят?

– У меня есть документы.

– У всех у нас они есть, только тебе придется быстренько съесть те, которые показывать не следует.

Ансельмо покачал головой и похлопал себя по нагрудному карману.

– Сколько раз я думал об этом, – сказал он. – Но мне никогда не нравилось глотать бумагу.

– А я всегда думал о том, что не мешало бы все наши документы немного сдобрить горчицей, – сказал Роберт Джордан. – У меня наши документы всегда в левом кармане. Фашистские – в правом. Чтобы не ошибиться в критической ситуации.

Должно быть, ситуация как раз и была критической, когда старший того, первого разъезда указал на вход в расщелину, не зря же все они теперь так разболтались. Чересчур разболтались, подумал он.

– Послушай, Роберто, – сказал Агустин, – говорят, будто правительство с каждым днем все правеет. Что там, в Республике, уже не говорят друг другу «товарищ», а говорят «сеньор» или «сеньора». Не сближаются ли твои карманы?

– Когда мой левый нагрудный карман слишком съедет вправо, я переложу документы в задний, – сказал Роберт Джордан, – и зашью его.

– Пусть уж лучше остаются в нагрудном. А может случиться так, что мы выиграем войну, но проиграем революцию? – спросил Агустин.

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Но если мы не выиграем войну, то не будет ни революции, ни Республики, ни тебя, ни меня – вообще ничего, кроме одного большого carajo [112] Испанское ругательство. .

– Вот и я про то же, – сказал Ансельмо. – Войну надо выигрывать.

– А после этого расстрелять всех анархистов, коммунистов и остальных canalla , кроме настоящих республиканцев, – добавил Агустин.

– Нет, надо выиграть войну и никого не расстреливать, – возразил Ансельмо. – Мы должны руководить справедливо, и чтобы каждый получил свою долю благ в зависимости от того, сколько стараний он приложил, чтобы победить. А тех, кто боролся против нас, надо образумить, чтобы они поняли свою ошибку.

– Многих придется расстрелять, – не унимался Агустин. – Многих, многих, многих.

Он трижды стукнул правым кулаком по левой ладони.

– Лучше бы никого расстреливать не пришлось. Даже их вожаков. Их надо перевоспитывать трудом, – не согласился с ним Ансельмо.

– Я знаю, каким трудом я бы заставил их заниматься, – сказал Агустин и, подобрав горсть снега, положил ее в рот.

– Ну и каким же, душегуб? – спросил Роберт Джордан.

– Есть два подходящих для них занятия.

– И это?..

Агустин положил еще снега в рот и посмотрел в ту сторону, куда ускакали кавалеристы. Потом выплюнул растаявший снег и сказал:

– Vaya [113] Иди (здесь: отстань) ( исп .). . Что там с завтраком? Где этот паршивый цыган?

– Какие занятия? – повторил вопрос Роберт Джордан. – Говори уж, сквернослов.

– Прыгать с самолетов без парашюта, – ответил Агустин, и глаза его заблестели. – Но это только для тех, кого мы пощадим. А остальных – приколотить гвоздями к воротным столбам, пусть повисят, а потом посбрасывать за забор.

– Гнусный твой язык, – сказал Ансельмо. – Так у нас никогда Республики не будет.

– Да я готов десять лиг [114] В Испании лига – это старая единица измерения расстояния, 1 лига = 4.179 километра. проплыть в остром супе, сваренном из их cojones , – сказал Агустин. – А когда я смотрел на тех четверых, которых мы могли убить, я был как кобыла в загоне, ждущая жеребца.

– Тем не менее ты понимаешь, почему мы их не убили? – тихо спросил Роберт Джордан.

– Да, – ответил Агустин. – Понимаю. Но мне не терпелось, как той кобыле. Тот, кто сам такого не испытал, не поймет.

– Ты тогда сильно вспотел, – сказал Роберт Джордан. – Я думал, от страха.

– Да, и от страха тоже, – признался Агустин. – И от страха, и от того, другого. А сильнее, чем то, другое, ничего в жизни нет.

Да, мысленно согласился Роберт Джордан. Мы делаем то же самое с холодным сердцем, а они – нет, и так у них было всегда. Это для них как дополнительное таинство. Древнее, которое они исполняли еще до того, как с дальнего конца Средиземноморья к ним пришла новая религия, и от которого никогда не отрекались, только подавляли, прятали, чтобы снова явить его на свет во времена войн и инквизиции. Это народ аутодафе, акта веры. Убийство – то, что иногда приходится делать, но они относятся к этому не так, как мы. А ты, подумал он, разве ты никогда не был подвержен этой заразе? Разве не случалось с тобой такого в Сьерре? В Усере? В Эстремадуре за все то время, что ты там провел? Неужели никогда? Qué va , сказал он сам себе. Да каждый раз, когда ты взрывал эшелон.