Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол

Ладно, хватит этой сомнительной литературщины о берберах и древних иберийцах, признайся, что тебе нравилось убивать так же, как порой это нравится любому, кто стал солдатом по собственному выбору, независимо от того, говорит он об этом честно или кривит душой. Ансельмо это не нравится, потому что он охотник, а не солдат. Впрочем, и его не стоит идеализировать. Охотники убивают животных, солдаты – людей. Не лги себе, подумал он. И не делай из этого литературу. Ты давно этим заражен. И не пытайся очернить Ансельмо. Он – истинный христианин. Большая редкость в католической стране.

Но что касается Агустина, тогда я подумал, что это был страх. Естественный страх перед боем. Оказывается, не только. Конечно, теперь он, наверное, бравирует. Страх-то у него был. Я его страх рукой почувствовал. Ладно, хватит болтать.

– Иди взгляни, принес ли цыган еду, – сказал он Ансельмо. – Только сюда его не пускай. Он дурак. Сам принеси. И сколько бы он ни приволок, пусть тащит еще. Я голоден.

Теперь утро стало по-настоящему позднемайским: небо сделалось высоким и чистым, теплый ветерок обвевал плечи Роберта Джордана, снег быстро стаивал. Они завтракали. Каждому досталось по два толстых бутерброда с мясом и овечьим сыром, Роберт Джордан своим складным ножом нарезал лук и с обеих сторон обложил им мясо и сыр, заключенные между двумя ломтями хлеба.

– У тебя так будет разить изо рта, что фашисты на другом конце леса почуют, – сказал Агустин с набитым ртом.

– Дай мне бурдюк – я смою запах, – ответил Роберт Джордан, его рот тоже был набит мясом, сыром, луком и жеваным хлебом.

Никогда еще он не был так голоден. Набрав в рот вина, слегка отдававшего смолой от кожаного бурдюка, он проглотил еду, затем снова набрал полный рот вина, высоко подняв бурдюк, чтобы струя лилась сверху прямо в горло, донышко бурдюка, как и запрокинутая голова Роберта Джордана, при этом коснулись хвои маскировочных веток, загораживавших пулемет.

– Хочешь еще бутерброд? – спросил его Агустин, протягивая свой второй бутерброд поверх разделявшего их пулемета.

– Нет, спасибо. Ешь сам.

– Не могу. Я не привык есть по утрам.

– Ты в самом деле не будешь его есть?

– Нет, бери.

Роберт Джордан взял бутерброд, положил его себе на колени, достал из бокового кармана куртки, где лежали гранаты, луковицу и раскрыл свой складной нож. Сняв тонкий серебристый лепесток, загрязнившийся в кармане, он отрезал толстый круг. Внешнее кольцо оторвалось и упало, он поднял его, сложил пополам и засунул внутрь бутерброда.

– Ты всегда ешь лук на завтрак? – спросил его Агустин.

– Когда он есть.

– У тебя в стране все так делают?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Там этого не одобряют.

– Рад слышать, – сказал Агустин. – Я всегда считал Америку цивилизованной страной.

– А что ты имеешь против лука?

– Запах. Больше ничего. В остальном он – что твоя роза.

Роберт Джордан с набитым ртом улыбнулся ему.

– Роза, – повторил он. – Ну, точно – роза. Роза – это роза – это лук.

– Лук действует тебе на мозги, – сказал Агустин. – Ты бы с ним поаккуратней.

– Луковица – это луковица – это луковица, – весело произнес Роберт Джордан и мысленно добавил: «Камень – это Stein, это скала, это валун, это галька».

– Прополощи рот вином, – сказал Агустин. – Чудной ты все же, Inglés . И совсем не похож на того последнего динамитчика, которого нам присылали.

– Между нами действительно есть одно существенное различие.

– И какое же?

– Я жив, а он мертв, – сказал Роберт Джордан и подумал: что это с тобой? Разве можно говорить такое? Еда, что ли, так тебя расслабила? Видать, от лука захмелел. Неужели только это и важно для тебя сейчас? Это никогда не было особо важно, честно признался он себе. Ты пытался сделать так, чтобы это что-то значило, но тебе никогда это не удавалось. А теперь времени осталось так мало, что нет смысла лгать.

– Нет, не в этом дело, – сказал он уже серьезно. – Тот, другой, был человеком, много выстрадавшим.

– А ты? Разве ты не страдал?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Я не из страдальцев.

– Я тоже, – сказал Агустин. – Есть люди, которые страдают, а есть такие, которые особо не страдают. Я страдаю мало.

– Тем лучше. – Роберт Джордан снова поднял бурдюк. – А вот с этим еще лучше.

– Я страдаю за других.

– Как и положено всем добрым людям.

– А за себя – очень мало.

– У тебя есть жена?

– Нет.

– У меня тоже.

– Но у тебя теперь есть Мария.

– Да.

– Странное дело, – сказал Агустин. – С тех пор как она прибилась к нам после поезда, Пилар стерегла ее от всех нас так строго, прямо как в монастыре кармелиток. Ты даже представить себе не можешь, с какой свирепостью она ее охраняла. А ты пришел – и она отдала ее тебе в подарок. Что ты про это думаешь?

– Все было не так.

– А как тогда?

– Она поручила ее моим заботам.

– А твоя забота проявляется в том, чтобы joder [115] Трахать (груб. исп .). ее всю ночь?

– Если повезет.

– Хороша забота.

– А ты разве не понимаешь, что заботу можно проявлять и так?

– Понимаю, но так о ней позаботиться мог любой из нас.

– Давай больше не будем об этом, – сказал Роберт Джордан. – Я люблю ее всерьез.

– Всерьез?

– Серьезней для меня нет ничего на свете.

– А потом? После моста?

– Она уйдет со мной.

– Ну, тогда пусть никто больше об этом не болтает зря, а вы двое идите в добрый час. – Он поднял кожаный бурдюк и сделал долгий глоток, потом передал бурдюк Роберту Джордану. – Еще только одно, Inglés , можно? – сказал он.

– Конечно.

– Я тоже ее очень полюбил.

Роберт Джордан положил руку ему на плечо.

– Очень, – повторил Агустин. – Очень. Больше, чем кто-нибудь может себе представить.

– Я могу.

– Меня, как я ее увидел, сразу будто молнией ударило, и с тех пор не проходит.

– Могу себе представить.

– Слушай. Я говорю совершенно серьезно.

– Говори.

– Я никогда ее пальцем не тронул и даже не дал ей понять, но я очень ее люблю. Inglés , ты к ней не относись легко. То, что она спит с тобой, еще не значит, что она шлюха.

– Я буду ее любить.

– Верю. Только еще одно: ты не знаешь, какой бы она была, если бы не революция. На тебе ответственность. Вот уж кто действительно настрадался, так это она. Она – не то что мы.

– Я женюсь на ней.

– Нет. Я не про то. Во время революции это не обязательно. Но… – он кивнул, – так было бы лучше.

– Я женюсь на ней, – повторил Роберт Джордан и почувствовал, как ком подступил к горлу. – Я ее сильно люблю.

– Это потом, – сказал Агустин. – Когда будет подходящий момент. Самое важное – что у тебя есть такое намерение.

– Есть.

– Слушай, – сказал Агустин, – я много болтаю о таких вещах, в которые не имею права влезать, но… много у тебя здесь было знакомых девушек?