Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Габриэль Седрон пошел, вытирая пот. Эрнестина встретила его у дверей. Габриэль сказал, что сегодня на улице плавится свинец, и она спросила, не хочет ли он принять душ. Габриэль Ответил, что попозже. А сейчас ему хотелось раздеться и прилечь у себя в комнате, где воздух кондиционированный, но прежде выпить чего-нибудь холодного. Эрнестина велела Эне наполнить льдом чашу и поднять маленький бар на второй этаж.

Седрон разделся, бросив одежду на обитое коралловым сатином кресло, откинул покрывало и лег в постель. Установка для кондиционирования воздуха работала с максимальной нагрузкой, комната быстро охлаждалась.

Седрон внимательно разглядывал люстру на потолке: с бронзовых лап канделябров свисали хрустальные сосульки и звездочки, на каждой лампе — крошечный абажур оранжевого цвета. Ему никогда не нравилась эта люстра. И всю комнату он вдруг увидел словно в первый раз: свернутое в ногах зеленое шелковое покрывало, зеленые шелковые шторы, точно рамы вокруг окон, два ночника, раскрывшие крылья, будто готовые взлететь птицы из мейсенского фарфора (он хорошо помнил, что заплатил за них очень дорого), на стене напротив кровати — картина в китайском стиле, в головах — изображение Сердца господня, на дверцах стенных шкафов большие зеркала (правый был открыт — Эрнестина вешала туда одежду), черный лакированный комод, а на нем — набор щеток с его инициалами.

Вешая пиджак в шкаф, Эрнестина говорила, не умолкая ни на минуту. Как и обычно, ее волновала проблема смерти, она всегда находила, что сказать по этому поводу: «Теперь вот прочолон, сами не знают, что назначать». (Считается, что это роскошь, — думал Седрон, — и эти шторы, и эти зеркала, но что в них толку? А ведь я за них отдавал себя по частям.) «Доктор Симсон гораздо внимательнее, а Диас Энрикес совсем не занимался мною, прописывал, лишь бы прописать, даже не выслушивал как следует. Симсон лучше». (Мы только и делаем достойного, что бросаем камни в Мачадо.) «Понятно, рентген обходится очень дорого, но зато уж точно все знаешь; знаешь, что тебя ждет». (Она не хочет умирать: надеется на вечные времена сохранить эту упаковку из морщинистой кожи.) «Сначала гастропепсин и эмезин. Первое время они мне помогали, но потом перестали на меня действовать. Тогда он назначил состав из цитроцилината и бедалфлавона, таблетки сацилина и уколы уридата. Это мне помогает. Говорю тебе, Симсон лучше». (Но многие умерли. И это были лучшие из нас. Кто знает, как бы все повернулось, останься они в живых.)

Эрнестина открыла дверь, чтобы Эна могла войти с переносным баром.

— Все готово, Габриэль. Налить?

— Да, пожалуйста.

Габриэль лежал и пил; в комнате становилось все прохладнее, и прохлада успокаивала разгоряченное тело. Эрнестина кончила убирать одежду и, выходя, сказала:

— Так и знай на будущее, чуть что — сразу иди к Симсону. Слышишь? Симсон из всех тут самый лучший.

Габриэль ничего не ответил, и Эрнестина осторожно прикрыла дверь. Он вспомнил Лауриту, когда она была еще красивой. Она как-то заходила к нему — это было в сорок четвертом году, после победы аутентиков, — просила место для мужа. Лаурита растолстела, у нее было много детей. И не осталось ничего от того изящного, томного, нежного и воздушного создания, которым она сохранилась в его памяти. Ничего не осталось от той Лауры, с которой они прогуливались по Набережной, от Лауры, которую он знал в тяжелые времена, от Лауры тех лет, когда он мечтал обо всем, потому что не имел ничего. Лаура и Лаура. Два совершенно разных человека, а между ними — темный провал времени. Насколько лучше Фернандо, праху, обращенному в прах; насколько лучше тем, кого убивают прежде, чем они успевают стать кем-то другим. Нет, лучше навсегда остаться воспоминанием, но воспоминанием чистым и юным. Фернандо был только Фернандо. Ему повезло. А Габриэль был Габриэль и Габриэль. Вопрос в том, чтобы прожить определенное время; все на свете приходят к одному концу, если только это время проживут.

В дверь постучался Чичо, и Седрон разрешил ему войти.

— Я только спросить, поедет ли сенатор куда-нибудь вечером.

— Не думаю. А почему ты спрашиваешь?

— Чтобы знать, отводить ли машину в гараж.

— Отведи. А я, если вдруг решу ехать, возьму такси.

— Значит, я могу уйти?

— Да. Но завтра приходи пораньше.

Чичо поблагодарил и уже собирался выйти, когда сенатор спросил, есть ли у него невеста. Чичо ответил, что есть и они собираются скоро пожениться. «А что ты думаешь делать после свадьбы? — Постараюсь как можно лучше служить сенатору. — Чииичо, Чиичо, не подхалимничай, Чичо! Неужели все Чичо, которые служат Содронам, такие? — Да, такие. Я стану верной тенью сенатора, если только сенатор поможет мне подняться. — Подняться? Значит, Чичо, ты хочешь подняться? Но куда?» Седрон поблагодарил его за преданность и сказал, что поможет ему, когда он женится. Чичо сказал, что давно уже хотел попросить сенатора, но не решался, боялся, не будет ли это нахальством с его стороны, хотел попросить место в конторе по распространению лотерейных билетов; он узнал о нем от брата своей нареченной, который там работал, — так вот это место скоро освободится… и если бы сенатор мог… Но ему вовсе не легко достать это место; ведь теперь он не то, что раньше, теперь он не сенатор, и, кстати, пора бросить эту привычку называть его сенатором. «А ты не хочешь учиться, Чичо? Поступить в университет? Получить образование? — Да, то же самое еще в школе говорила ему учительница, только ведь ни к чему это; человек вырастает, вступает в жизнь и ни в чем таком не нуждается; все это остается в букварях, рядом с цветным изображением Хосе Марти. А, получив место в этой конторе, я бы мог прекрасно послужить интересам сенатора, простите, сеньора. — Моим интересам? А каким именно? — Политическим. — У меня теперь нет политических интересов. Политика ничего не стоит. — Я не хочу спорить с вами, сенатор, я вас уважаю… — Нет, нет, говори. — Вот вы со стаканом в руке лежите в этой комнате, в очень хорошей комнате, с кондиционированным воздухом, а я выйду отсюда и пойду к себе, в комнату на окраине. Но я хочу жить лучше. И это естественно, но к этой лучшей жизни надо и дорогу выбирать лучшую. А самая короткая дорога — это политика. — Ты хочешь зарабатывать на жизнь политикой? — Да. — Я начинал не с этого. Когда я был молодым, я хотел перестроить мир. А что получилось? Ни я, ни другие не смогли его перестроить. Мир оказался сильнее нас. И тогда мы стали такими, какими он хотел нас видеть. — Кто? — Мир, это он хотел, чтобы мы стали такими. Мы хотели перестроить жизнь, а не мечтали о политике. — А я хочу жить лучше, хочу выбиться в люди, и, раз уж вы говорите, что пробовали и не смогли… Но если я стану начальником в этой конторе, я буду делать все, что вы захотите… — Иди учиться, Чичо, помогай своей родине. — Какой родине? — Своей, вот ее знамя… не знаю, как это сказать. — Что до меня, то мне больше нравится «кадиллак». — А о Кубе ты никогда не думал? — Как это не думал? Каждый год двадцатого мая я пускаюсь в страшный загул. С одиннадцати утра надуваюсь пивом. — Значит, родина — это пиво. Так и надо написать в школьных учебниках: родина — это пиво; каждый гражданин должен заполучить «кадиллак»; политика — это искусство не оказаться на пустыре. А я в тридцать третьем, при Мачадо… — То было совсем другое время, сенатор. — То время, это время. Все времена одинаковые. И все времена разные. Пиво в тридцать третьем, и пиво теперь. — Я могу идти, сенатор? — Да, иди. Постой, как зовут начальника этой конторы? — Я завтра же узнаю, сенатор. — Ладно, я помогу тебе в этом деле».