Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Бедняга. Неужели люди могут так меняться? А может, ход событий, время были так страшны, что покалечили людей? Нет. Он, Карлос, всегда останется таким, как есть. И сколько бы он ни пытался представить себя старым, видел только молодым, кричащим «Долой тиранию!» Нет, он не изменится, а вот отец, постарев, изменился, и с этим ничего не поделать.

А профессор Контрерас, изменился ли он? Интересно, каким он был в молодости? Наверное, не таким малодушным, как теперь. Закрыл лицо руками! Точно истеричная женщина.

Многие студенты, правда, считали, что и в молодые годы он не отличался храбростью. Жаль его! Всегда в черном, при галстуке. Но профессора не все такие. Одни в Сьерре, а другие здесь, в городе, участвуют в борьбе.

Профессор же Контрерас умен, отлично знает характер каждого студента. Он, Карлос, пошел повидаться с ним не потому, что был о себе плохого мнения. Он считал себя довольно стойким и даже был уверен в том, что его не сломят самые жестокие и изощренные пытки палачей. Вера и убежденность помогут ему выстоять. Но ведь можно и ошибиться в себе. Ошибаются же старики родители, считая его непричастным к революционной борьбе. А ему ошибаться нельзя. Если бы Контрерас сказал, что он не выдержит, он застрелился бы раньше, чем его успели схватить. Сейчас другое дело. Его могут арестовать, пытать, резать на куски. Он никого не выдаст. Как сказал старый преподаватель? «Выдержишь».

«Что я еще говорил профессору? Свобода — это возможность говорить что хочешь? Ерунда! Ну, а зачем старик начал меня расспрашивать об этом, когда речь шла о другом? Почему он не поступил, как Кико, который сделал только то, что надо, и не задал ни одного вопроса? Надел на меня пиджак, и все. Негр, правда, спросил, но это совсем другое дело. Нужно узнать у Кико, кто этот человек…»

Ни двумя, ни десятью словами не определишь, что такое свобода. Тем более сразу. Свобода — это нечто такое, что мы больше чувствуем, чем знаем. Свобода подразумевает многое, но тогда мне пришло в голову лишь право на свободу слова. Свобода — это возможность идти куда хочешь, видеть то, что хочешь без всяких запретов. Свобода — это когда можно смотреть в глаза любому полицейскому, и он не посмеет зарычать на тебя, не даст пощечину. Свобода — это возможность критиковать правительство, работать, учиться чему хочешь, это песни и танцы, не омраченные скорбью о замученных, это право чувствовать себя человеком. Все это когда-нибудь будет. Во имя этого и идет борьба. Пока же он и сотни таких, как он, вынуждены обманывать матерей и отцов, взрывать бомбы, карать убийц, терпеть пытки, бороться и умирать. Пока не знаешь свободы, трудно дать ее точное определение.

Ночью ему предстояло выполнить еще одно задание. Второе за эти сутки. Борьба нарастает, и надо действовать активнее. Сьерра с каждым днем становится сильнее. Диктатура близка к краху. Солдаты десятками переходят к повстанцам, и даже самые ярые сторонники Батисты не верят в комедию предстоящих в ноябре выборов. Революция неотвратима.

Да, он готов к новому заданию… А сержант оказался трусом, хотя и замучил семерых ребят, и любил этим хвастать. Может, и Вальдино на его совести. Увидев Карлоса, с револьвером в руке преградившего ему путь, этот подлый убийца побледнел, задрожал и никак не мог дотянуться до оружия. Противно было смотреть. Выстрелив, Карлос побежал, и никто из прохожих не задержал его. Но через три квартала он заметил, что его преследуют двое солдат. Пришлось укрыться у Кико…

Карлос поднялся с постели. Голова была тяжелой, тело вялым. Подошел к шкафу и, достав из кармана ключ, открыл дверцы. В среднем ящике в глубине, рядом с пистолетом и фотографией большеглазой девушки, лежала бомба. Из трубки торчал фитиль.

Услышав шаги матери, он быстро закрыл шкаф. Спрятал ключ в карман.

Как только мать отправилась искать отца, Ракель вышла из дому. Даже не убрала комнату — надо было торопиться. Еле успела провести щеткой по волосам и отряхнуть платье.

За отца она не волновалась. Что могло с ним случиться? Старик шарахался от всего, что пахло революцией. Правда, иногда арестовывали и убивали людей, ничего общего с революцией не имевших, но только молодых. Для приверженцев Батисты молодость была вроде раковой опухоли, которую они стремились уничтожить. Но отца никак нельзя было принять за молодого. Наверное, пошел с дружками куда-нибудь промочить горло. Она хорошо его знает. Мало ли было таких случаев! Не придет обедать, выпьет с приятелями, и пошло! Возвращается вечером с больной головой, как ни в чем не бывало. Цыкнет еще на мать, пристающую с расспросами:

— Ну, хватит, старушка! Я гулял с друзьями.

— Что же вы делали весь день?

— Говорили. Искали выход.

Потом садится и читает газету, которая публикует лишь скандальную хронику и липовые сводки Генерального штаба. «Искали выход». Как будто ромом и болтовней можно свергнуть Батисту!

Отец и его приятели уединялись обычно у кого-нибудь на квартире. Чтобы, мол, не подслушали осведомители… Но и там они не говорили об арестах, пытках или трупах, появляющихся на дороге в Кобре или Пунта-Горду. Нет. Все, что пахло кровью, не затрагивалось в беседах. Их волновало то, что вечером нельзя сходить в кино, а ночью прогуляться, огорчало, что нет карнавалов и что рождественский ужин проходит в невеселом молчании. «Так жить больше нельзя. Надо искать выход». Но отец никогда не говорил, что надо делать, и однажды она его прямо спросила об этом.

— Что-нибудь… — ответил он. — Надо как-то изменить…

Может быть, под этим «как-то» подразумевалось трусливое терпение, покорность зверским бесчинствам Батисты! Нет уж!

Конечно же, с отцом ничего не случилось. И обыск у них — простое совпадение. Вернется, наверное, к пяти. И мать вернется часа через два, когда устанет. Напрасно она отправилась на эти поиски. Впрочем, может быть, даже лучше. Все равно не нашла бы себе места от беспокойства, обедать не смогла бы, пока отец не вернется. Пускай ее…

Ракель шла по улице быстро, а мысли в ее голове плелись медленно, еле-еле. В руке трепетал на ветру белый платок.

Пока она шла своим кварталом, ей то и дело приходилось отвечать на приветствия соседок, стоявших у дверей домов и раскрытых окон. Сегодня ее приветствовали осторожно, негромко. Никто не заговорил с ней об обыске, хотя наверняка все знали о нем. Ведь полицейская машина стояла перед домом около часа, да и шум при обыске подняли такой, что переполошили весь квартал. Конечно же, соседи все знали. Хороший народ — они часто помогали чем могли, хотя и старались делать это незаметно. Соседи всегда все видят и все знают. Если бы они не умели молчать, и она и ее друзья уже давно были бы арестованы.

Проклятые псы Батисты все перевернули вверх дном. Разбили любимый кувшинчик из ароматической глины и зачем-то — статуэтку богоматери. Им всем хватит работы до поздней ночи. Отец будет недоволен, но что поделаешь? Он, конечно, станет ворчать, что это из-за дочери к ним пришли с обыском, что она, должно быть, в чем-то замешана. Но будет ворчать тихо, чтобы никто не слыхал. Статуэтку и кувшинчик уже не склеить, а вот матрацы придется зашить, не спать же им на полу. В Сьерре другое дело, там можно спать на земле. Там человек свободен. Интересно, как он чувствует себя, вдыхая полной грудью воздух свободы, вдали от этих бесчинств? Какова жизнь там, где нет пыток, полицейских, доносчиков? В руках оружие, в мыслях свобода. Роландо обещал, что уже скоро. Когда же? Вот она и пришла. Вовремя или опоздала?