Элизабет Боуэн - Смерть сердца [litres]

Двигаясь как человек, переживший сильное нервное потрясение – дергаными, журавлиными шагами, – Порция все кружила и кружила по комнате, пристально вглядываясь в каждую деталь: два продавленных кресла, сероватое зеркало, диван, накрытый колючим темно-голубым покрывалом, подушки, небрежно втиснутые в темно-голубые наволочки, нагромождение иностранных книг, которые безо всякого почтения затолкали на купленные по случаю полки. Она уже здесь бывала, в гости к Эдди она приходила дважды. Но теперь она напоминала человека, который, позабыв, о чем он читал, или совершенно не поняв прочитанного, возвращается к началу книги и принимается читать ее заново.

Только более изощренный ум, опираясь на щедрый запас предыдущих знаний, мог по обстановке в комнате Эдди понять многое. Если эту комнату и обставляли хоть с какой-то любовью, то любовь эта была к бесприютности студенческого жилища – незрелый вкус, отсутствие самой осязаемости в интерьере, порожденное крупными, угловатыми предметами, казенными столами и шкафами. Просиженные кресла и бугристый диван свидетельствовали о том, что к комфорту здесь относились со всей строгостью. Все старания Эдди показать себя миру не заканчивались, когда он возвращался домой, потому что часто он возвращался туда не один, но, относясь к уюту столь небрежно, он делал вид, будто ни на кого не хочет производить впечатления. Если в одиночестве им и завладевали навязчивые мысли, превращая его жилище в призрачный край, когда шкафы и столы казались ему утесами или бездонными тусклыми прудами, у гостей Эдди (по крайней мере, у женщин) складывалось впечатление, что этот совершенно простой и старомодный парень живет здесь en pantoufles [49] По-домашнему, по-простому (фр. ). . Невроз, разумеется, не оставлял следов на тусклых коричневых стенах и шероховатом дереве. Приглашение в эту душную комнатку можно было счесть знаком как доверия, так и наглости со стороны Эдди. Ну а если он еще и засовывал букетик цветов (как правило, не самых красивых) в свою единственную изящную вазу, то эта его снисходительность казалась даже трогательной. Впрочем, не одно это было трогательным: от ковра и сигаретного пепла, от спрятавшейся в книгах пыли и от простывшего чая веяло каким-то безнадежным смирением. Не все здесь было фальшивкой – Эдди и вправду нуждался в заботе. Эдди не был эстетом, он презирал все модные ухищрения и искренне верил, что для красивой жизни ему не хватает денег, которых у него никогда не будет. Он (с некоторой долей надменности) смирился с уродливой казенной мебелью и духотой. За это он получил право – и правом этим пользовался – глядеть на жилища своих друзей, на их элегантность, чистоту и оригинальность холодным, изумленным, отстраненным, ироничным взглядом. Будь у Эдди порядочно денег, он, наверное, жил бы в пышной красной галльской полутьме, подобно бонвиванам из романов Бурже: драпировки, хрустальные лампы, шаткие бронзовые статуэтки, зеркала, пианола, манящая кушетка и полусветские восковые цветы в жардиньерках. Как и у многих людей скромного происхождения, его чувство прекрасного отставало от времени на пару десятков лет и было окрашено в восхитительные, аморальные тона. Разумеется, многому в его редких мечтах о роскоши не находилось места – его животной подозрительности, его угрюмости, въевшейся в него и свойственной всему его классу принципиальности, вечным предчувствиям каких-то ужасных бед, из-за которых Эдди одним махом придется все бросить, – но ведь фантазия избирательна и привечает только желанную часть личности. Поэтому свои представления о прекрасном Эдди с радостью оставил при себе. В его нынешнем положении эта комната стала своего рода tour de force – и не только потому, что здесь приходилось жить (с этим Эдди ничего не мог поделать), но и потому, что такое жилье не просто сходило ему с рук, а еще и себя окупало. В его отношениях с чересчур привередливыми людьми эта комната становилась важной, ключевой даже точкой… В вазе стояли умирающие красные маргаритки, говорившие о том, что на прошлой неделе Эдди приглашал кого-то к себе на чай.

– Эдди, твои цветы завяли.

– Правда? Ну так выбрось их.

Вытащив маргаритки из вазы, Порция с невольным отвращением взглянула на их склизкие, подгнившие стебельки.

– Давно пора, – сказал Эдди. – Может, и вонь эта из-за них… В мусорную корзину, крошка, она вон там, под столом.

Он взял вазу и хотел было унести ее в уборную. Но тут по полу застучали капли, потому что Порция так и стояла, держа маргаритки. Она сказала:

– Эдди…

Тот дернулся.

– Ты не хочешь распечатать письмо от Анны?

– Господи! От нее пришло письмо?

– Ты его сам только что принес. Оно без марки.

Эдди, не выпуская вазы из рук, натужно хихикнул.

– Без марки? Ну надо же! Она, наверное, отправила его с посыльным. То-то мне показалось, что почерк похож на ее…

– Тебе ли не знать ее почерк, – холодно отозвалась Порция. Она положила маргаритки на стол, глядя, как с них на скатерть натекает вязкая лужица, и взяла письмо. – Тогда я его распечатаю.

– Не смей! Положи на место!

– Почему? С чего бы? Чего ты боишься?

– Помимо всего прочего, это письмо адресовано мне. Нечего тут вынюхивать!

– Ну давай, читай же. Чего ты испугался? Что это у вас там за секреты?

– Я не могу тебе рассказать, правда. Ты еще слишком юна.

– Эдди…

– Знаешь что, иди ты к черту, отвяжись от меня!

– И пойду, мне все равно. О чем вы с ней говорите?

– Ну, довольно часто мы говорим о тебе.

– Но вы и раньше с ней много разговаривали, задолго до того, как ты познакомился со мной, так ведь? До того, как ты сказал, что меня любишь, до всего вообще. Я помню, как спускалась или поднималась по лестнице и слышала из гостиной ваши голоса, когда мне до всего этого еще и дела не было. Вы с ней любовники?

– Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Я знаю, что о нас с тобой этого сказать нельзя. Мне все равно, что ты там делал раньше, но становится невыносимо при одной мысли о том, что ты, наверное, скажешь сейчас.

– Тогда зачем спрашивать?

– Потому что я все еще надеюсь, что ты скажешь, что на самом деле все совсем по-другому.

– Ладно, мы с Анной любовники.

– О… правда?

– Ты мне не веришь?

– Откуда же мне знать правду.

– А мне показалось, ты не очень-то и удивлена. Зачем поднимать столько шума, если ты сама не знаешь, чего хочешь? И, кстати, мы с ней не любовники, она для этого слишком осторожна и слишком умна, и как по мне – в ней нет ни капли страсти. Она любит драмы посерьезнее.

– Тогда почему ты…

– Твоя беда в том, что ты с самого начала слишком уж старалась меня раскусить.

– Правда? Но ты же сам сказал, что мы любим друг друга.