Элизабет Боуэн - Смерть сердца [litres]

– Раньше ты была куда мягче, куда милее. Да, раньше ты была – и я однажды так тебе и сказал – единственным человеком, которого я безо всяких усилий мог полюбить. Но в последнее время, после Сила, ты стала совсем другая.

– И Матчетт говорит то же самое… Эдди, ты не прикрутишь огонь?

– Что такое? Тебе нехорошо? Отчего тебе нехорошо? Давай-ка присядь тогда.

Он торопливо обежал вокруг стола, не спуская с нее сурового взгляда, будто подзуживая ее сдаться, провалиться с глаз долой. Надавил тяжелой ладонью ей на плечо, втолкнул в кресло. Эта его обостренная бесчувственность не была наигранной – он по прежней привычке уселся на подлокотник кресла, невозмутимо уставился куда-то Порции за спину и захихикал, словно во всем происходящем не было решительно ничего необычного.

– Если ты, крошка, хлопнешься тут в обморок, я из-за тебя потеряю работу.

Он снял с нее шляпку, положил на пол.

– Вот так-то лучше. Господи, как же жаль, что ты не куришь, – сказал он. – Не разжечь ли снова огонь? И отчего это ты готова хлопнуться в обморок?

– Ты сказал, что все кончено, – сказала Порция, глядя прямо ему в глаза.

Они смотрели друг на друга, не веря тому, что видят, пока Эдди не отвернулся и не спросил:

– Я поступил дурно?

– Откуда мне знать?

– Жаль, что ты не знаешь. – Хмурясь, знакомым жестом дергая себя за нижнюю губу, отчего эта беседа превратилась в призрачное отражение их прошлых, куда более радостных разговоров, Эдди сказал: – Потому что, видишь ли, сам я не знаю. Может, я вообще какое-то чудовище, а я, честно, понятия не имею… В том, что я говорю, кажется, никогда не было никакой нужды. Неужели моя жизнь и вправду так омерзительна и так страшна? Я не знаю, как это выяснить. Вот бы ты была чуть постарше и знала бы чуть побольше.

– Ты единственный, кого я…

– В этом-то вся загвоздка, об этом-то я и говорю. Ты не знаешь, чего от меня можно ждать.

Не сводя встревоженных глаз с его лица – глядя на него с таким отчаянным вниманием, будто пытаясь усвоить урок, она сказала:

– Но, Эдди, ведь всего случившегося никогда раньше не случалось. То есть мы с тобой самые первые люди, которые были нами.

– Но у других как-то получается понять, что к чему, – сама видишь. Все женщины, которых я знал, все, кроме тебя, Порция, вполне понимали, чего от меня ждать, и это вселяет в меня маленькую, но надежду. И плевать мне, насколько они заблуждались, так хоть как-то можно было жить. Но ты швыряешь мне в лицо обвинение за обвинением с тех самых пор, как ты спросила, почему я держал за руку эту потаскушку. Как по тебе, так каждая треклятая мелочь должна быть либо черной, либо белой, и все, ты уже готова отмахнуться от всего человека. Может, ты, конечно, и права, кто знает. Но это попросту невыносимо. Мне уже кажется, будто я схожу с ума. Я жил так, как жил, потому что по-другому жить не могу. Да, я понимаю, что ты от этого страдаешь, но откуда мне знать, что ты сама в этом не виновата, просто потому, что это ты так устроена? Или что ты, например, страдаешь не больше других, а просто поднимаешь больше шума? Одни и те же безнадежные суждения ты применяешь практически ко всему: я, например, говорю, что люблю тебя, а ты ждешь, что я буду тебе доброй мамочкой. Тебе еще чертовски повезло, что у меня самые невинные намерения. И я никогда тебя не обманывал, правда ведь?

– Ты обсуждал меня с Анной.

– Ну, это совсем другое. Тебе-то я всегда говорил правду, разве не так?

– Не знаю.

– Так говорил или нет? Не будь я так до безобразия наивен, разве удалось бы тебе довести меня до такого состояния? Любой другой на моем месте потрепал бы тебя за подбородочек, обвел бы вокруг пальца, а потом бы еще посмеялся над такой дурочкой, как ты.

– Ты тоже надо мной смеялся. Ты смеялся надо мной вместе с ними.

– Знаешь, когда я с Анной, ты и впрямь кажешься презабавной. Более того, я даже уверен, что ты кажешься презабавной всем, кроме меня. У тебя совершенно безумные принципы и безошибочное чутье безумца, которое помогает тебе отыскивать других таких же безумцев, людей, которые не понимают, на каком они свете. Ты, конечно, знаешь, что я не подлец, а я знаю, что ты не полоумная. Но, господи, надо же нам как-то выживать в этом мире!

– Ты сам говорил, что тебе это не нравится. Ты говорил, что так поступать – дурно.

– И вот что ты еще делаешь: цепляешься к каждому моему слову.

– Тогда почему ты сказал, что всегда говоришь только правду?

– Когда мне было с тобой спокойно, я говорил тебе правду. Теперь же…

– Теперь ты больше меня не любишь?

– Ты говоришь о любви, а сама толком не понимаешь, что это такое. Нам с тобой было так хорошо вместе, потому что мы друг друга понимали. Я и сейчас думаю, что ты прелесть, хоть у меня от тебя и мурашки по коже. Мне кажется, будто ты хочешь загнать меня в какую-то ловушку. Мне даже в голову не придет затащить тебя в постель, это абсурд, тут и думать нечего. И при этом я все равно позволяю тебе говорить совсем уж недопустимые вещи, которые ни один человек не имеет права говорить другому. И сам, наверное, тебе их говорю. Да?

– Я не понимаю, что значит недопустимые.

– Не понимаешь, это я и сам вижу. У тебя что-то не так с чувствами. В общем, я скоро от тебя с ума сойду.

Эдди, куривший одну сигарету за другой, вскочил и отошел от кресла. Он закинул окурок за камин, остановился, поглядел на пламя, а потом машинально присел на корточки и выкрутил огонь.

– И кстати, тебе давно пора домой, – сказал он. – Почти половина восьмого.

– Хочешь сказать, что тебе будет хорошо без меня?

– Хорошо! – воскликнул Эдди, воздев руки к потолку.

– Но ведь кому-то со мной хорошо… Майору Брутту со мной хорошо, Матчетт со мной хорошо, когда я от нее ничего не скрываю, миссис Геккомб со мной было очень даже хорошо, она сама сказала… Ты хочешь сказать, что теперь тебе кажется, что тебе без меня будет так же хорошо, как было со мной, когда я была не такая, как сейчас?

Эдди с закаменевшим лицом поднял позабытые увядшие маргаритки, переломил их стебельки пополам и засунул прямиком в корзину для бумаг. Он осмотрел комнату, словно пытаясь понять, что тут еще не на своем месте, затем его совершенно не изменившийся, совершенно нечеловеческий взгляд вернулся к Порции и остановился на ее фигурке.

– Сейчас мне уж точно так кажется, – ответил он.

Порция нагнулась за шляпкой. Только чириканье дурацких хромированных часов да безостановочно звонивший где-то внизу телефон нарушали тишину, пока Порция надевала шляпку. Ей пришлось отложить письмо Анны, которое она, сама того не сознавая, все это время держала в руках. Она встала, положила его на стол – и невидящие глаза Эдди тотчас же впились в него.

– Ой, – сказала она, – только у меня совсем нет денег. Одолжишь мне пять шиллингов?