Элизабет Боуэн - Смерть сердца [litres]

– Тебе не нужно столько денег, чтобы добраться домой.

– И все-таки дай мне, пожалуйста, пять шиллингов. Я вышлю тебе их завтра почтовым переводом.

– Уж вышли, крошка, не забудь. Ты ведь можешь, наверное, достать денег у Томаса. А у меня их в обрез.

Натянув перчатки, она сунула пять шиллингов мелочью, которые он с неохотой отсчитал ей, в правую перчатку. Затем протянула ему руку с твердым бугорком на ладони.

– Что ж, до свидания, Эдди, – сказала она, не глядя на него.

Всем своим видом она напоминала человека, который засиделся в гостях и, понимая, что хозяйское терпение подходит к концу, не знает, как бы половчее распрощаться. Невыносимо застеснявшись самого общества Эдди, страстно желая оказаться где-нибудь подальше отсюда, Порция, опустив глаза, разглядывала ковер.

– Я тебя, разумеется, провожу. Не стоит тебе спускаться в одиночку – людишки здесь живут препаршивые.

Ее молчание словно говорило: «Что же еще они могут мне сделать?» Она ждала. Он положил все такую же тяжелую ладонь ей на плечо – так они и вышли за дверь, так и спустились на три пролета. Она замечала вещи, которых не видела, когда сюда поднималась: похожие на гребни волн завитушки на обоях в коридоре, ряды царапин на зеленовато-бурых панелях, уличную суету, видневшуюся из окошка на лестничном пролете, отпечатанное на машинке объявление для жильцов, которое висело на двери в ванную. Она ощущала безмолвное напряжение других людей, множества жизней за закрытыми дверями, о которых она даже не подозревала; разреженное дыхание многоквартирного дома – затхлое после стольких легких, запыленное после стольких ног – доносилось из чернеющей лестничной шахты, потому что внизу, перед выходом в коридор, не было окон.

В коридоре Эдди еще раз взглянул на полочку с письмами – не доставили ли следующую почту. Он резко распахнул входную дверь, сказал, что поймает для нее такси.

– Нет, нет, не надо, я и сама могу… До свидания, – снова сказала она, еще более застенчиво и виновато.

Не успел он ничего ответить – где-то в глубинах его физической памяти еще живо было ощущение ее ежащегося под его рукой плеча, – как она сбежала по ступенькам и помчалась по улице. Ее длинноногий, детский бег, неловкий (ведь дело происходило на улице) и одновременно самозабвенный, уносил ее вдаль с такой скоростью, что он разом и обрадовался, и ужаснулся. Она бежала, размахивая руками – в руках у нее ничего не было, и эта странность, ощущение, что чего-то недостает, не давали ему покоя, пока он возвращался к себе.

И там он, конечно, обнаружил, что она позабыла портфель со всеми своими учебниками. Эта мелочь – ну и как он, спрашивается, вернет его, не вызвав никаких пересудов, и похоже, у невезучей ученицы с Кэвендиш-сквер бед только прибавится – все-таки его беспокоила, и поэтому, чтобы отвлечься, он обратился к более неотложной и неприятной задачке – Анне. Эдди вытащил из буфета бутылки, смешал себе выпить и, издав развязный смешок, каким люди иногда себя подбадривают в минуты одиночества, разом осушил половину стакана, поставил его на стол и распечатал письмо.

И прочел записку Анны о рабочем телефоне.

Гостиница «Карачи» занимает два очень высоких, одновременно ветхих и вычурных на вид кенсингтонских здания, которые сколочены в одно, точнее, даже не сколочены, потому что конструкция такое вряд ли выдержит, а соединены арками в опорных точках. Под портиком – две гигантские входные двери: одна, застекленная, заперта наглухо, вторую ровно до полуночи можно открыть, нажав на круглую медную ручку. Название гостиницы – потускневшие золоченые буквы – свисало с крыши портика. Одну столовую объединили с коридором и превратили в салон, вторая так и осталась столовой, места там вполне хватает. Одна из гостиных на втором этаже по-прежнему остается гостиной. Общие комнаты большие и просторные, но какие-то обескровленные, внутри лишь обширная пустота, здесь и в помине нет благородно выстроенного пространства. Камины с рядками газовых рожков, кое-как отделанные двери, оголенные окна, живущие в пустынях стен, с наступлением темноты электрический свет под потолком умирает высоко в воздухе, не дотягиваясь до неулыбчивых кресел. Если, становясь гостиницами, эти здания мало что давали своим жильцам, то и теряли они тоже немногое: даже когда они были домами, никакой личной жизни не могло затеплиться в этих стенах и с ними слюбиться. Здесь жил класс, у которого с самого начала не было ни будущего, ни каких-либо доставшихся им с рождения привилегий, ни поблажек. Строители, должно быть, возводили эти дома, чтобы взять в кольцо туман, который, просочившись туда, так там и остался. Несварение, тягостные желания, чванство и цыпки – и только они – правили судьбами обитавших тут семей.

В гостинице «Карачи» все комнаты на верхних этажах, за исключением гостиной, поделены перегородками надвое, а то и натрое – дом превращен в лабиринт. Перегородки эти до того тонкие, что в здешних спальнях нельзя утаить ни любви, ни беседы. Скрипят половицы, скрипят кровати, ящики из шкафов выдвигаются яростными рывками, зеркала трюмо крутятся и целят прямиком в глаз. Больше всего уединения – и меньше всего воздуха – было в мансардах, которые до того малы, что их не удалось поделить. Одну из таких мансард и занимал майор Брутт.

На исходе понедельника (потому что это и был исход дня для всех, кроме гуляк и дельцов) в гостинице подавали ужин. Теперь постояльцы ужинали при дневном еще свете, а точнее – при его призрачном отражении от фасадов на другой стороне улицы. Несколько дней назад каждый столик украсился тремя лиловыми веточками душистого горошка. Этим вечером здесь было немноголюдно, люди, сидевшие по двое и по трое в разных углах столовой, говорили мало – может быть, на них давила гулкая мрачность огромной комнаты, а может – чувство, что есть им приходится у всех на виду. Один майор Брутт молчал с совершенной невозмутимостью, потому что, как и всегда, ужинал в одиночестве. Несколько семей, с которыми он было сошелся, как водится, уже уехали; эти, сегодняшние, почти все новоприбывшие. Иногда майор поглядывал в сторону других столиков, гадая, с кем он познакомится теперь. Он, с присущей ему скромностью, только начинал понимать, что в качестве одинокого мужчины вызывает некоторый интерес. Однако все равно смотрел только в свою тарелку или прямо перед собой, изо всех сил стараясь, чтобы воспоминания об обеде у Анны не вызвали у него разочарования ужином, – здесь ведь и впрямь недурно готовили. Он как раз доел ревеневое желе с заварным кремом, когда к нему подошла официантка и принялась бормотать у него над ухом.

Он сказал:

– Ничего не понимаю… Юная леди?