Элизабет Боуэн - Смерть сердца [litres]

– Жизнь никого не щадит, вот и вам, можно сказать, впервые попало. Кстати, деточка, не хотите ли носовой платок?

– У меня свой где-то был.

Механически, послушно она расстегнула пуговку на кармане, вытащила смятый носовой платок, поднесла к лицу, чтобы успокоить майора, а затем скомкала в руке, которой она то и дело вяло взмахивала.

– Как это – «впервые»? Такого ведь не может случиться снова.

– О, люди, знаете ли, обо всем забывают. И это тоже заживет.

– Нет. А это и значит – быть взрослым?

– Чепуха. Не время сейчас об этом говорить, да еще и попадет мне от вас, но без этого молодого человека вам будет куда как лучше. Знаю, знаю, не мое это дело – его распекать, но…

– Да ведь дело не в Эдди! – воскликнула Порция, с изумлением глядя на него. – А в том, что я его знала. Я знала Эдди и потому не так боялась всех остальных. Я и не думала, что все может быть так плохо. Была еще Матчетт, но после Эдди она ко мне охладела, я ей больше нравилась, когда мы с ней были только вдвоем. А теперь и она изменилась, и я. Мне вовсе не хотелось ее огорчать, но она всегда так злилась и хотела, чтобы и я злилась тоже. Но мы с Эдди совсем не были злыми, мы друг друга утешали. А теперь я вдруг узнаю, что все это время он был с ними заодно и они все знали об этом. И теперь, когда и я все узнала, я больше не могу вернуться туда, к ним.

– Нас обижают, такое случается, этого уж никак не избежать. Но, знаете, не нужно из-за этого развязывать войну. Такой девочке, как вы, Порция, такой хорошей девочке, не стоит загонять себя в безвыходное положение. Когда люди дурно с вами обходятся, вы лучше подумайте, не обошелся ли кто-нибудь дурно и с ними. Но вы еще очень молоды…

– Я не понимаю, при чем тут возраст.

Он, будто пристыженный школьник, заелозил на стуле, оглядел – угрюмо, тупо, растерянно – свои потертые гребни черного дерева, шкатулку для запонок, маникюрные ножницы, словно бы эти предметы, всюду путешествовавшие вместе с ним, служили доказательством того, что он сумел-таки справиться с жизнью, дойти до точки, после которой уже можно сказать: да это все, знаете ли, неважно. Несчастной Порции, лежавшей на его кровати, в его временной душной комнатке, казалось, нет нигде места, даже здесь. Порция – лишившаяся уютного дома, бывшего частью ее, а теперь лишившая и его собственных надежд и желаний, – казалась ему неприятной и жалкой, будто бродяжка, которая внушает опасения и отказывается от предлагаемой помощи, потому что предложение это вызвано страхом.

– А вы посмотрите на это вот с какой стороны… – начал было он, замолчал и все тем испортил. До него вдруг дошло, какая фикция – весь этот здравый смысл.

Впрочем, даже договори он фразу до конца, Порция его вряд ли бы услышала. Отвернувшись, она вцепилась в спинку кровати, уткнулась лбом в побелевшие костяшки пальцев. Так, скрючившись, она и застыла в этой позе – ноги свисали с кровати, будто отдельно от всего тела; с этими ее тонкими линиями, ее впадинками, ее забытьем она выглядела воплощением невызревшего горя. Какое счастье, что лишь немногим из нас дано прочувствовать мир до того, как мы полностью перейдем на его сторону. Детские фантазии, будто чешуйки, за которыми таится бутон, не только защищают, но и пестуют страшный крепнущий дух, защищают не только невинность от мира, но и мир от напора невинности.

Майор Брутт сказал:

– Выше нос, мы ведь с вами в одной лодке.

Она сообщила своим костяшкам:

– Я думала, что когда повзрослею, то именно Эдди будет тем человеком, за которого я выйду замуж. Я понимала, что к тому времени стану другой, иначе нельзя, но ведь совсем другой я вряд ли смогу стать. А он говорит, что угадал мои мысли и что как раз это ему и не нравится.

– Когда влюбляешься…

– А я была влюблена? Откуда вы знаете? Вы-то сами были влюблены?

– Было дело, – отозвался майор с самоуверенной бойкостью. – Вас-то это сейчас, может, и насмешит, да и я, впрочем – уж не знаю, почему – особым успехом не пользовался. Тогда, разумеется, это все омрачало. Но в конце-то концов, я ведь здесь, вот он. Скажете, нет? – спросил он, подавшись вперед, скрипнув плетеным стулом.

Порция покосилась на него, но тут же отвернулась и прижалась к костяшкам другой щекой.

– Да, вы-то здесь, – ответила она. – А он сегодня попросил меня уйти. Что же мне теперь делать, майор Брутт?

– Не хочу показаться грубым, но я не понимаю, отчего бы вам все-таки не вернуться домой. Что бы там ни случилось, жить-то где-то надо. Завтракать, обедать и так далее. Они ведь, в конце концов, ваши родственники. Кровь не водица…

– Нет. Про меня с Анной так не скажешь. Дома, дома теперь совсем нехорошо – мы с ней друг друга стыдимся. Понимаете, она прочла мой дневник и кое-что узнала. Ей прочитанное не понравилось, но она все равно посмеялась над ним вместе с Эдди, они смеются над нашими с ним отношениями.

Услышав это, майор Брутт покраснел и взглянул в окошко, под которым сидел. Обращаясь к балюстраде и темнеющему небу, он спросил:

– Выходит, они друг с другом очень близки?

– О, он не просто ее любовник, все гораздо хуже… А вы по-прежнему считаете себя другом Анны?

– Ну, нельзя забывать о том, что она все-таки была очень ко мне добра. Наверное, мне не хочется сейчас об этом говорить… Но, послушайте, раз уж вам казалось… раз уж вам кажется, будто дома не все ладно, тогда разве не стоит вам хотя бы поддержать брата?

– Он меня тоже стыдится, из-за нашего отца. И еще он все время боится, что я начну его жалеть. Стоит мне открыть рот, как он смотрит на меня так, будто хочет сказать: «Вот только этого не надо!» Нет, он вовсе не хочет, чтобы я его поддерживала. Вы его совсем не знаете… Вы, наверное, думаете, я все преувеличиваю.

– В настоящее время…

– Знаете, это время всегда будет настоящим… Я не поеду домой, майор Брутт.

Он практично осведомился:

– Чего же вы тогда хотите?

– Остаться здесь…

Она запнулась, словно почувствовав, что слишком рано сказала нечто важное, о чем стоило бы говорить с осторожностью. Сжав губы, она решительно вскочила с кровати и подошла к нему так, чтобы – пока он сидит, а она стоит – хотя бы немного над ним возвышаться. Она оглядела майора с ног до головы, будто хотела растеребить его, разбудить и не знала только, как бы его половчее ухватить. Она стояла, опустив руки, которые, впрочем, были столь напряжены, словно она в любой момент могла всплеснуть ими с неуклюжим отчаянием. Она не могла или не желала говорить с умоляющими интонациями в голосе, в своей бесполости она была способна лишь на суровые призывы, майору казалось, будто она о него бьется, как если бы в его ребра снаружи стучало второе сердце.

– Остаться здесь с вами, – сказала она. – Я ведь вам нравлюсь. Вы мне пишете, посылаете головоломки, говорите, что обо мне думаете. Анна говорит, что вы сентиментальный, но она так говорит обо всех, кто хоть что-то чувствует. Я могу что-нибудь для вас делать, мы можем жить в собственном доме, нам не нужно будет жить в гостинице. Скажите Томасу, что хотите меня оставить, и он деньги для меня будет пересылать вам. Я могу готовить, мама готовила, когда жила на Ноттинг-Хилл-Гейт. Вы ведь можете на мне жениться? Со мной вам было бы веселее. Я вам совсем не помешаю, и вдвоем нам будет не так одиноко. Почему у вас такое удивленное лицо, майор Брутт?