Георгий Гулиа - Три повести

— Слышите? — говорил инженер, продолжая свой осмотр. — Мама знать не хочет города.

— Она права, — заступилась я.

— Вот как! Союз заключаете? Против меня?

Старуха шепнула мне, что сын в плохом настроении. А я не заметила признаков плохого настроения у Нурбея Ясоновича. Напротив, он казался веселым, щедро расточал улыбки.

На уроках по литературе мы разобрали «Муму» и «Кавказского пленника». Ученики отвечали с душою. Тургенев и Толстой пришлись им по сердцу. Я вспомнила свои школьные годы. Разве не так же нравились они и мне! Я считала, что ничто не может сравниться с ними. Ну, а нынче? Говоря откровенно, читая их, восторгалась ими по-прежнему, но сердце требовало еще чего-то. С большим удовольствием прочитала бы ученикам современное и талантливое, но программа требовала именно «Муму». У нас в университете выступал один писатель. Назовем его N. Он доказывал: важно то, о чем написана вещь, и маловажно, как она написана. Помнится, студенты напали на него и заставили в конце концов признать, что форма важна не менее содержания.

Внимательно читая программу по литературе, я обратила внимание на то, что ее составители очень уж сильно нажимают на содержание, на идейную, на воспитательную сторону и мало или почти не касаются формы, художественности. Не представляю себе, как это можно делить художественное произведение на две части. Это не отдельные части, а одно неделимое целое.

Я решила по мере сил исправить этот недостаток программы. Свои соображения высказала Кириллу Тамшуговичу. Мы с ним возвращались из школы домой: я — к себе, а он — к себе. Наступали сумерки. Над Дубовой Рощей тишина. Небо нежно-голубого цвета с эмалевой фактурой. Сентябрь давал знать о себе легкими ночными заморозками и вечерней прохладой. А днем по-прежнему стояла жара.

Кирилл Тамшугович глядел себе под ноги, точно боялся споткнуться. Внимательно слушал мои замечания по программе.

— Ну что же, — сказал он, — вы, на мой взгляд, совершенно правы. Глупо рассуждать о художественном произведении, как о какой-нибудь статье или научном трактате. К сожалению, мое поколение сплошь отравлено этим вульгарным подходом к литературе. Нам втолковывали нечто архисоциологическое. Например: кто такой Онегин? Ответ: продукт помещичьего строя. А Печорин? Тоже. Или что-нибудь еще в этом роде. Надо прививать детям вкус к прекрасному. Это — самое главное.

Он добавил, что вполне согласен и с тем, чтобы на уроках литературы разбирались также переводы с абхазского…

— А я думала, что вы мои слова мимо ушей пропустили, — сказала я.

— Почему?

— Потому, что вы… Кажется, вас занимает что-то другое…

Он посмотрел на меня испытующе и снова перевел взгляд на землю.

— Извините, — сказала я, — мне это, должно быть, показалось.

Потом мы снова заговорили о литературе. К моему удивлению, директор был в курсе журнальных новинок. Он знал многое из того, чего не знала я, и попытался выяснить мои литературные вкусы. В общем, взгляды у нас совпадали. Ни я, ни он не были удовлетворены современными произведениями полностью. Я винила писателей в неумелом пользовании всеми богатствами литературного языка. Кирилл Тамшугович соглашался с этим, но с оговорками. Главный порок он видел в другом — в поверхностном изображении жизни. И еще порок — мало лирики.

— Вам нужна любовь? — смеясь, спросила я.

— Отчего бы и нет! — живо отозвался директор. — И любовь тоже. Только имейте в виду, что мне не пятнадцать и не двадцать лет. Просмотрите толстые журналы. Царствуют по преимуществу сантименты начала девятнадцатого века. В романах я не нахожу глубокой философии наших дней. Слишком чистенько и гладенько все изображается.

— Мы должны иметь перед собой идеалы, Кирилл Тамшугович.

— Умоляю вас, — проговорил он, — не пытайтесь равнять меня с детьми. Посмотрите: я сед. Поглядите в глаза. В них уже старческий холод. Разве нельзя учить, так сказать, и от противного? Как в некоторых математических задачах. Я не литератор, — продолжал Кирилл Тамшугович, — но знаю, что вся мировая литература на протяжении четырех тысячелетий — это еще с египетских литературных памятников! — повествовала о различных превратностях судьбы. Но были и трубадуры, те, что на пирах пели. Но они позабыты. Вы понимаете, позабыты! И никто не в силах воскресить их. Когда я все чаще читаю, что необходимы конфликты в книгах, с этим соглашаюсь всей душой.

Он шел и говорил. Ему уже не нужны были мои вопросы или возражения. Неожиданно он открывался с новой стороны. Под его грубоватой, вернее, угловатой внешностью все явственнее различалась чувствительная душа.

Кирилл Тамшугович неожиданно остановился, преградив мне дорогу.

— Знаете, Наталья Андреевна, я иногда думаю о стиле. Стиль — очень странная штука. Такая же странная, как человек. Как бы все это объяснить?.. Вот я очень люблю женщин…

Я поразилась такому обороту.

Но он, не давая мне возможности вставить слово, поспешно добавил:

— Нет, нет, я имею в виду отвлеченную женскую красоту. А не определенную женщину конкретно. Знаете, какой вопрос я задал себе в Лувре? Вот какой. Существуют на свете три женских портрета, которые восхищают меня. Какой из женских портретов, спросил я себя, хотелось бы повесить в своей комнате? Не правда ли, странный вопрос?

— Да, необычный, Кирилл Тамшугович.

Он продолжал:

— Во-первых, что это за портреты? Вы о царице Нефертити слыхали? Она была женой египетского фараона Эхнатона. Сохранился ее скульптурный портрет работы Тутмоса. В «Огоньке» печатали снимок. Не знаю, была ли Нефертити красавицей, но Тутмос изобразил ее почти богиней. Вторая богиня — это Джиоконда. Она в Лувре. Джиоконда потрясает. Своим лицом. Глубиной души. Умом. А третья… Кто третья? Как думаете?

— Наверное, Сикстинская мадонна…

— Нет. «Мадам Самари» Ренуара. Которая в Москве.

Мы двинулись дальше. Из-за кустов показался какой-то человек. Он стремительно пошел нам навстречу, словно хотел столкнуться с нами.

Человек поздоровался с директором по-абхазски и что-то сказал ему скороговоркой. И тут же исчез, перейдя через дорогу. Это был Машь Базба.

Кирилл Тамшугович казался смущенным.

— Что сказал этот Базба? — полюбопытствовала я.

— А вы его знаете?

— Да, была у него дома. Кстати, его сын опять пропускает занятия. Что же он сказал, Кирилл Тамшугович?

Он пожал плечами.

— Какую-то чушь.

— А все-таки? — настаивала я.

— Он сказал… Как бы точнее перевести? Он говорит: «Сказанное слово не пропадает. Оно долго ищет пристанища и найдет его непременно. И тогда сбудется сказанное».

— Все?

— Все!

— Бог с ним, — сказала я, припомнив глупое предсказание Базбы.

— Так о чем же это мы? — пытался вернуться к нашему разговору Кирилл Тамшугович. — Да! Так вот, стало быть, о женских портретах. Я бы выбрал портрет Самари. Он такой розовый. Необычный. В этих портретах отобразились не только три эпохи, но и три взгляда современников. Три различных видения. Три точки зрения художника. Они одна другую не исключают, но строго соответствуют своему времени, духу времени. Так вот, мне ближе всего, понятней и притягательней портрет Самари. Я бы его повесил у себя дома. Именно этот портрет из трех. Вам моя мысль ясна? Говорите прямо, я физик и в этих вопросах могу ошибаться.