Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

Джуаншер молчал, видя, что начальник еще не выговорился.

— Мало тебе воров, хулиганов, пьяниц, жуликов, спекулянтов, убийц? Сажай любого, власти только спасибо скажут. А тут на племянничка набросились, чтоб ему пусто было! И его тетушке тоже! Выкручивайся, как хочешь. Чтоб — ни следа! Ты меня понял? Ни намека — нигде!

— А как с законом быть? Если мы позволим этому парню безнаказанно нарушать общественный порядок…

Лицо Ломия перекосила гримаса. Казалось, он готов с кулаками броситься на упрямого инспекторишку, который портил ему столько крови.

А тот между тем продолжал:

— Дидидзе недавно вышел из заключения. Это трудновоспитуемый субъект. Поэтому я и счел необходимым установить за ним административный надзор.

— Ты погубишь себя, — трагически произнес Ломия. — Пропадешь с таким характером.

У Джуаншера немного отлегло от сердца.

— Меня удивляет ваше отношение к этому делу. Мы действуем в рамках закона. Что тут обидного?

— Нет! Ты упрямо не желаешь меня понять, — устало сказал Ломия. — Неужели не ясно: оставь парня в покое! Пора тебе кое-чему научиться. Умой руки. Это сказал еще Пилат…

Джуаншер вспомнил предостережение Торнике.

В роскошно обставленном доме Нана Бибилури чувствовала себя бесконечно одинокой: случалось, не с кем было и словом перемолвиться. Рамаз постоянно занята, свекровь, на первых порах назойливо предупредительная, быстро утратила к невестке интерес и стала угрюмо молчаливой. Бывало, что за день Элисабед ни разу к ней не обращалась, словно вовсе не замечала ее. Все важные дела в семье Бибилури обсуждались за закрытыми дверями кабинета Бено, куда Нане вход был заказан.

Задумываясь о своем положении в семье мужа, Нана проникалась отчуждением. После одного случая во время пиршества в их отношения с Рамазом закрался холодок. Правда, муж сразу не высказал недовольства и не был с ней ни груб, ни бестактен, лишь однажды как бы невзначай спросил:

— Откуда ты знаешь Отара?

— Просто знакомый!

— И каждого ты намерена защищать, как этого легкомысленного сноба? Против мужа и его семьи?! — Рамаз говорил вполголоса, но с явным раздражением. — Жаль, что не сразу выставил его за порог!

— Рамаз! Я не узнаю тебя… Вот уж не ожидала, что ты все перевернешь с ног на голову. Или мне запрещается говорить правду?! Да на твоем месте я бы как раз не впустила в дом этого наглеца! Что у тебя с ним общего? У него даже на лице написано, что он подлец!

— Не тебе выбирать мне друзей! И нечего совать нос в мои дела. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше!

Это был их первый конфликт. И Нана вдруг ощутила нестерпимое отвращение ко всему, что окружало ее в последнее время: к этой роскоши, культу денег, лицемерию. Она приблизилась к мужу и заглянула ему в глаза.

— Может, ты забыл, в какой я выросла семье?! У нас не было принято лгать. Ловчить я не умею. Я не в силах изменить своим принципам и улыбаться подлым и бесчестным людям, которых ты привечаешь, потому что они тебе нужны… — Нана глубоко вздохнула, но спазм в горле не проходил, ее душили слезы. — Да, у нас в доме не было таких хором, где чуть ли не каждая вещь стоит целое состояние. Но у себя я была счастлива… А тут все время чего-то боюсь…

Рамазу стало жаль жену.

— Какая же ты трусиха… — попытался он приласкать Нану, но та резко отстранилась.

Она плакала навзрыд.

— Ты стал чужим! Я боюсь тебя! И ведешь себя так странно. Будто ревнуешь. Как жить нам после этого!..

— Да нет же, нет! Просто ты тогда вела себя не как моя жена… — Рамаз запнулся, не находя слов.

— Ты не можешь простить, что я защищала Отара?! Но ведь он был прав!

— В той ситуации это не имело значения.

— В любой ситуации надо быть на стороне правды.

— Демагогия!

— А как называется, когда на честного человека нападают скопом только за то, что он разоблачает подлость?

— Так нужно для интересов семьи.

— Рамаз! Я хочу быть с тобой откровенной, но ведь ты опять обидишься…

— Разве я дал тебе повод считать меня человеком, с которым нельзя быть откровенным? Я всегда сторонник честных и прямых отношений.

— Тогда почему ты хочешь навредить Отару?.. Вражда с ним не принесет тебе ничего, кроме неприятностей.

— Какая там вражда… — Рамаз предпочел не раскрывать жене подоплеку их взаимоотношений с Отаром. — Просто я считаю себя оскорбленным, если в моем доме человек проявляет невежливость к моим гостям. Тем самым он выказывает неуважение и ко мне! Такое не прощается! Или я не прав? — Рамаз сделал паузу и продолжал уже более миролюбиво: — Думаешь, он пощадит нас? Можешь не сомневаться, уничтожит, глазом не моргнув. И тебя тоже… Он из тех, кто всегда держит камень за пазухой.

— Преувеличиваешь.

— Не дай бог тебе испытать на себе его беспощадную принципиальность! — Рамаз вспомнил, как был однажды избит Отаром, но и полусловом не обмолвился. — Надеюсь уберечь тебя от нее! Как мужчина и муж считаю своим долгом защищать тебя… И надеюсь, что нам больше не придется дискутировать о моральном облике нашего общего друга…

Рамаз не признался жене и в том, что ревновал ее к Отару.

Позвонил Манучар Баделидзе.

— Собираюсь тебя поздравить, Рамаз, — сказал он бодро. — Подробности вечером.

По тону Рамаз понял, что в его жизни наконец-то наступают важные перемены. И захотелось узнать, как на это отреагирует Нана. Конечно, обрадуется. А если… Прожгла мысль: а могу ли я претендовать на высокое положение в обществе? И внезапно почувствовал себя одиноким и бесприютным.

«Обладаю ли я собственным мнением и есть ли у меня принципы и убеждения? Или я марионетка и вынужден плясать под чужую дудку? Ни воли, ни разума, исполняю не присущую мне роль и тужусь казаться естественным, хотя внутри все у меня пусто и темно. Не моя это роль. Кто-то потехи ради навязал ее мне, а я, послушный актер, из кожи вон лезу, чтобы никто не усомнился в моей профпригодности…»

Вспомнились студенческие годы. Тогда у него были честолюбивые надежды и убежденность в том, что они исполнятся. Он умел преодолевать свои слабости, следовать намеченной цели. Без сомнения, в молодости он был личностью. Что же произошло потом? Очевидно, воля изменила ему, когда он впервые поступился принципами. Он не должен был позволять вмешиваться в свою работу над диссертацией. Следовало полагаться только на себя. Ведь когда-то он умел трудиться и плутовать было не в его характере… Вспомнилось и то, как после защиты диссертации его охватил тайный страх быть разоблаченным. Он, как ржа, разъедал душу и поражал психику. Дошло до того, что потерял вообще способность самостоятельно мыслить, появилась неуверенность в себе, любая нетрадиционная мысль стала казаться кощунственной. Он запрещал себе рассуждать, свои идеи гнал прочь, зато избитые и расхожие подхватывал и без зазрения совести присваивал. Себе он больше не доверял.