Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Доктор Вреде избегал разговоров на политические темы, ему претило философствование, ограниченное политическими предрассудками. Он предпочитал беседовать о болезнях лояльного африканца. Со всей тщательностью он лепил детали и воссоздавал в законченное целое его образ — личность, нуждающуюся в шлифовке и цивилизации и вполне заслуживающую признания с его черной кожей и со всеми его недостатками, если они отыщутся. Как может человеческий образ восприниматься иначе, чем одно целое, если он являет собой законченную личность?

Но сплошь и рядом привязанность фермеров к старым верным слугам ограничивалась тем, что после задумчивого посасывания дедовской трубки все-таки изрекалось неизбежное суждение: «Ja, maar, dokter. ’n Kaffer is mos’n Kaffer» — «Так-то оно так. Но, доктор, кафр всего только кафр». И чувствовалось, что они подозревают и осуждают доктора за его вольнодумство.

Единственным утешением доктора Вреде было то, что молодежь в отличие от стариков все чаще соглашалась вести беседы без этого заключительного: «Кафр всего только кафр».

Он пил кофе на веранде. Старая Рози действительно поднялась сегодня с птицами! Интересно, каким-то он стал, юный Тимоти? У мальчика был очень сдержанный голос, когда он позвонил из Йоханнесбурга. Может быть, просто утомленный, а не сдержанный. «Сохранил ли он чувство меры? И, что более важно, действительно ли из него получился настоящий музыкант? Ради него самого я все это сделал? Доброжелательный деспотизм? Или себялюбие? Не любование ли собственным «я» толкает человека на великодушные поступки? Не послужило ли мотивом этому намерению мое собственное тщеславие? Неужели в основе счастья, которым насладится Тимоти, играя, и я сам, и все те, кто будет слушать его игру, — неужели в основе счастья лежит это? Сделал бы я то же самое для какого-нибудь белого ребенка? И это ложится в вину тоже? В этом суть? Пусть оно встанет на ноги, во весь рост, это намерение, этот поступок, и будет судимо теми, у кого есть глаза. А с меня хватит того, что я могу сидеть здесь и хорошо себя чувствовать. Может быть, я пытаюсь произвести впечатление на бога? Хотел бы я исполниться такой веры в бога. В этом тоже, вернее в отсутствии такой веры, все старые дядюшки и тетушки с дальних ферм могут найти у меня уязвимое место.

Кофе был крепкий и сладкий. Этот Бильон прекрасный человек. При том, как все повернулось в мире, бедняге Бильону не позавидуешь, он попал в самое пекло. А ведь он скорее человек старого мира, умеренная твердость при всей полноте его величества закона. Величество? Должен быть какой-то синоним этому понятию и в республиканском государстве. Законникам следовало бы заняться подысканием такого синонима. Старина Бильон со своей жалкой половиной и пятью прелестными детишками…

Солнце ласково пригревало доктора. Он почти задремал, когда чуткое ухо уловило вдруг нежные звуки музыки, еще неясные и почти сливающиеся с тихим жужжанием пчел в саду.

Мелодия нарастала мерно и сдержанно, она подкрадывалась к доктору. Вот она поднялась и теперь парила в воздухе секунду, другую… пять секунд и так же неожиданно заскользила прочь в призрачном замирающем адажио.

Доктор сидел, опустив голову на грудь, и слушал. Затем чуть повернул голову, и у него на губах заиграла улыбка.

Он опустил ноги с перил веранды и покосился через плечо в угол, где сучковатое персиковое дерево раскинуло прохладную тень.

Это уже было когда-то, давным-давно. Он повел головой, по-петушиному наклонив ее влево, пригляделся.

«Птичка, — посмеялся он над собой. — Птица». Он даже видел перышко, гордое и яркое, как солнце, оно мелькнуло в листве у него за спиной… А он подумал, что это птичка… Он усмехнулся. Теперь он разглядел — это была зеленая шляпа.

Доктор Вреде поднялся, чтобы приветствовать своего протеже.

Юноша выступил из-за листвы, не отнимая флейты от губ. Потом он опустил ее, поклонился. Вреде протянул ему руку и жестом, который был бы признан его белыми друзьями совершенно неуместным, — африканца достаточно приветствовать словами — обменялся с ним крепким рукопожатием.

— Ну, Тимоти, рад снова видеть тебя. Садись, мальчик, и рассказывай все по порядку… — И он показал на перила.

Но его слова потонули в шуме, с каким Рози, все это время подслушивавшая у дверей, ворвалась на веранду.

— Ох, хозяин, ох, доктор, ох, хозяин! — без умолку тараторила она. — Ох, хозяин, ну не чудо ли он, наш мальчик? Подумать только, и это сын моей сестры!

— Ну ладно, ладно, Рози, а теперь ступай и принеси ему кофе.

— Прямо сюда, доктор? — Она не могла скрыть удивления. Веранда насквозь видна с улицы, и доктору не следовало вот таким манером принимать здесь и тем более угощать африканца, пусть даже это Тимоти.

— Да, Рози. Прямо сюда, я же сказал.

Она помялась и бросилась исполнять.

— Ну, мальчик, а пока, до кофе, пойдем-ка кое на что взглянем. — Доктор Вреде провел его в свой кабинет. Тимоти здесь еще никогда не был. — Ну вот, посмотри-ка!

В рамке черного дерева, дюймов шесть высотой, стоявшей у него на письменном столе, под щедрым горным пейзажем работы Тинуса де Йонга [13] Тинус де Йонг (род. в 1885 г.) — голландский пейзажист, офортист. , Тимоти увидел красиво наклеенную вырезку из газеты «Таймс».

— Вот и ты, Тимоти. Помнишь, ты мне прислал эту вырезку.

Тимоти узнал ее. Музыкальный критик из газеты «Таймс» особо отмечал флейтиста из трио Британского Содружества Наций. Речь шла о концерте трио в Вигмор-Холле.

Вреде ласково взглянул на юношу и приготовился слушать.

Все его три года в Лондоне — как музыкальная сказка «Петя и волк», безыскусная, выразительная и такая понятная. Почти. Доктор Вреде думал, что Тимоти совсем забудет про свою флейту, когда он принялся рассказывать про эскалаторы, смех, живую реакцию публики в Фестивал-Холле, про каскады разноцветных огней, отражающихся в воде под мостом Ватерлоо; и это его: «Послушайте, доктор, сэр, если б только у нас было все это, и то остальное — о сэр, доктор, — вот это было бы здорово!..»

Он прав. Было бы здорово. Дикая красота Африки как не отступила, так никогда и не отступит перед одними речами да набожными ахами и вздохами. Она нуждается в крови и готовности людской жить в вечном беспокойстве, во всей своей полуприрученной черно-белой обнаженной красе; в неистовом творении ночи и мятежном откровении дня; в губах, нежных, как атлас, и стальной хватке зубов. Какой это будет триумфальный день, когда юная Африка, восприняв опыт древних веков, предстанет во всей своей облагороженной самобытности!

Сухая длинная фигура доктора Вреде, да еще с вытянутыми ногами, производила неизгладимое впечатление. Даже примитивное деревенское существование — неприкрытая, непримиримая вражда между человеком и природой — не смогло ожесточить его. Он признавал, да, но ненавидел этот закон выживания сильного. Он был полностью беспомощен перед лицом вульгарности, каковой почитал всякую физическую и материальную агрессию.