Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Никодемус был сед, тучен и счастлив. И все же выше пищи, и женщин, и жаркого солнца он ставил музыку. Он не силился постичь ее или исследовать, не задумывался над тем, как она образуется и почему, или что она может означать… Музыка — и все, Музыка была для него просто музыкой. И он принимал ее как есть. Когда он был счастлив и весел, — а другим его почти и не видели, — его пальцы выстукивали по столу, по стене, по барабану; или он настукивал прутиками, отщелкивая ритм языком, мыча, притопывая, насвистывая, подпевая себе под концертину, барабаня в подвернувшуюся жестянку. Единственное, в чем он так и не преуспел, к своему глубокому огорчению, это в беглой игре на гитаре. Шесть месяцев отдавал он ей весь пыл души, но, отчаявшись стать виртуозом, забросил и вернулся к концертине. С тех пор музыка не доставляла ему других неприятностей.

Едва они отъехали от полицейского «форда» на сотню шагов, как он повернулся к Тимоти и улыбкой показал: ну где же музыка? Давай!

Юноша смотрел прямо перед собой, у него были плотно сжаты губы.

Никодемус положил левую руку ему на колено.

— Слышишь, сын моей сестры, забудь. Забудь про полицию.

Лицо Тимоти оставалось неподвижным.

Никодемус насупился. Вот несчастье! А они уже почти у перекрестка.

— Слушай, юноша, ты должен думать о том, что тебя ждет впереди.

Тимоти посмотрел на него.

— И здесь всегда так? Я совсем забыл…

— Забыл? Что забыл? Нечего особенно забывать или не забывать.

— Я забыл. И мне стало страшно.

— Страшно?

— Вот здесь. — Тимоти приложил руку к сердцу.

— Эх, молодость… Их милость — есть их милость.

— Страшно, — повторил Тимоти задумчиво. — Я забыл. И это все еще здесь во мне… вот здесь. Я боюсь… Почему? Почему?

— Ты слишком много думаешь, малыш. Вечно тебе хочется знать «почему?».

— Это естественно.

— Ничего не «естественно»! Когда ты был совсем маленьким, было то же самое. Вечные вопросы. Мне нечего было ответить. А сейчас ты начинаешь снова… — Никодемус показал рукой на Бракплатц впереди, на холмы слева, на вельд, раскинувшийся до самого горизонта, на фермы, белевшие справа. — Вот. Смотри, малыш. Вот он, мир. Это естественно… А вот солнце над ним. Какой смысл спрашивать «почему?». Ты слишком много думаешь… Давай, мальчик, лучше сыграй… мы скоро приедем.

— Но, дядя, как это можно думать «слишком» много»?

— Малыш, с такими мыслями ты никогда не будешь счастлив.

— Счастье? — Тимоти горько усмехнулся. — Счастье, счастье… Счастье льва на солнцепеке, птицы в небе, собаки с костью? Счастье? Этим ли счастлив человек?

— Ну, малыш, не так уж все это плохо… А если еще и музыка…

— Но, дядя, мы ведь люди, а не скоты бездушные… И даже музыка — это ведь не просто пальцы, бьющие в барабан, или воздух, вдуваемый в трубу, — просто как черное или белое… Музыка людей — это больше… Быть может даже, она созвучна музыке бога. Это не бессознательные звуки. Это искусство.

Никодемус покачал головой.

— Искусство? Я не разбираюсь в таких вещах.

Тимоти принял решение.

— Остановись, пожалуйста, на перекрестке.

— Зачем? Почему?

Тимоти усмехнулся.

— Ну, вот видишь, — насмешливо заметил он, — теперь ты сам спрашиваешь «почему?». Ты, которого никогда не интересуют причины. В этом все дело. Остановись здесь. Ступай навести своих друзей в локации… А я пройдусь до города пешком.

— Но зачем идти пешком, когда можно подкатить с шиком? Тетушке будет приятно.

— С шиком… — Тимоти рассеянно оглядел жалкую кабину дядюшкиного кара. — Спасибо, очень тебе благодарен. Но высади меня здесь, пожалуйста, я пройдусь пешком.

— Я тоже хотел повидать Рози.

— Отлично, ты можешь подъехать попозже… Давай соберемся и вместе пообедаем, ровно в час.

Это прозвучало приказом, и дядя, тотчас позабыв о том, что он, собственно, старше, покорно согласился.

Тимоти взял футляр с флейтой и пошел по велосипедной дорожке. Он рассчитывал добраться до дома за камедными деревьями, как раз когда доктор сядет пить свой утренний кофе.

Это было возвращение. К доктору Вреде, к проповеднику Ван Кампу и миссис Ван Камп, к старшему констеблю Бильону, к своим собственным соплеменникам в локации, которые, сложившись, добавили недостававшие двадцать фунтов на проезд до Лондона, и к Мадзополусу, новому владельцу греческой лавки, который, все тщательно взвесив, как нельзя ко времени внес в общий фонд целых двадцать пять фунтов, чем завоевал доверие и уважение Ван Кампов и чистосердечное одобрение Бильона, первого человека в бракплатцской полиции.

Побывав в Лондоне, Тимоти смотрел на эту деревню новыми глазами, она представлялась ему на больше, чем разъездом, затерявшимся в стороне от оживленных дорог. Но, пройдя по главной улице, и он заметил бы, что по двухэтажному фасаду универсальной торговли Фермааков протянулись новомодные витрины из зеркального стекла — предмет гордости владельцев, что надстроено здание отеля, что на месте ветхозаветной бензоколонки теперь под рифленым навесом на бетонных колоннах вызывающе гордо красуются четыре бензозаправочных агрегата новейшей системы, а блестящие краски греческой лавки слепят глаза…

Однако в стороне от главной улицы ничего не изменилось. За углом универмага Фермааков, как прежде, как всегда, лениво покачивалась на единственной петле рассохшаяся дощатая дверь амбара для зерна. В шарнире, которым другая петля когда-то навешивалась на болт, свили гнездо осы; сваленные с подводы как попало мешки с зерном бросали в темное чрево амбара. Безучастные ко всему и загадочные, стояли за лавками и магазинчиками старинные домишки обывателей, притворяющиеся равнодушными к особнякам в стиле модерн, протянувшимся своими полакровыми участками-щупальцами в поля на южную сторону.

Тимоти не пошел главной улицей, для этого еще будет время, а стал пробираться кружным путем.

Горбатые тротуары окраины были пустынны, В замшевых туфлях на ребристой подошве шагалось легко, как в вельдсконах из сыромятной кожи.

Он спустился по третьей улице до конца и вышел к боковым воротам докторского дома, совсем как в давнее-предавнее время.

Рози в кухне наливала в белую чашку крепкий черный кофе. Он постучал. Она отворила дверь. В первую секунду замерла с открытым ртом, а потом обрушилась целым потоком слов, раскрыла объятия и драматическим жестом прижала его к иссохшей груди.

Она называла его малышом и все не отпускала. Совсем как мать.

Потом она отстранила его от себя на шаг, чтобы полюбоваться со стороны. И одобрительно закивала головой. Ей понравилось, каким он стал. Слава богу, и осанка хорошая, у него вид человека, который что-нибудь да значит. И скромность. У нее отлегло от сердца. Она так боялась… Чего только не рассказывают о молодых людях, которые растут на чужбине, вдали от своего народа и вырастают с гордыней неуемной, идущей не от большой души!