Александр Ноубл - Мальчик с флейтой

Но он никогда не выказывал страха. Он хранил боль в себе и терпел, когда доводилось страдать.

— Что же, выходит, там вокруг мир сплошного совершенства, а? — Доктор, сидевший все это время с задумчиво-рассеянным видом, встряхнулся, будто отгоняя от себя нахлынувшие мысли.

— Совершенство? Сплошь вокруг? — на лице Тимоти появилась горькая улыбка. Но ему не хотелось обижать доктора, ведь он тоже белый.

— Что я могу сказать, сэр… Там лучше, только…

— У тебя там были какие-нибудь неприятности? Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Лично у меня — почти нет, но если брать Англию вообще, там тоже это случается… Вы знаете, доктор… — и Тимоти сделал неопределенный жест рукой в сторону города, — такого рода вещи.

— Часто?

— М-м-м, сэр… У некоторых моих друзей, моих друзей-африканцев из самых разных мест, из Нигерии и из Ганы, из Вест-Индии, друзей со всего мира, у некоторых из них были неприятности, но только иногда. Иногда в одном месте, иногда в другом. Но большей частью, сэр, все обходилось благополучно. Если не считать, что иногда, это хуже всего, в некоторых домах все комнаты оказывались занятыми, как только хозяйка видела у дверей черную физиономию… В таких случаях, да, мои друзья впадали в гнев, и, когда мы собирались у себя, их голоса гремели. Но лично у меня не было неприятностей. — Ему не хотелось расстраивать доктора. — Я помню это, потому что знаю: мои друзья этого не забудут.

— Что ж, Тимоти, я рад, что у тебя там все сложилось удачно и ты хорошо учился. Ну, а теперь я, видишь ли, должен идти… Да, насчет сегодняшнего концерта…

Вреде рассказал, что обещал приехать известный музыкант, доктор Маквабе из Йоханнесбурга, и не один, а даже с небольшим оркестром.

— Его надо встретить у церкви святого Петра в половине третьего, — добавил доктор.

— Я буду там ровно в половине третьего, доктор, сэр.

Было начало одиннадцатого, когда Мэйми Ван Камп, закончив туалет, заторопилась к Генриетте Бильон. На Мэйми было скромное, но изящное бледно-желтое полотняное платье, массивные белые бусы, белые туфли и для полного гарнитура — белая сумка на руке. Мэйми выдерживала стиль. Раз в месяц она ездила в Йоханнесбург, чтобы ознакомиться с модами и сделать покупки.

Ее супруг, преподобный Питер Ван Камп, остался дома «отшлифовывать» свою завтрашнюю проповедь. Домик пастора с крышей, выложенной синей черепицей, и белыми оштукатуренными стенами образовывал со зданием самой голландской реформатской церкви архитектурный ансамбль — общая дымовая труба на дальнем крыле уравновешивалась белоснежным шпилем колокольни.

Целых девять лет его преподобие с супругой украшали свой благообразный и миловидный уголок в Бракплатце. Ван Камп являл собой фигуру, представляющую могучую власть; но лишь при поддержке Мэйми, сумевшей прийти к соглашению с прихожанами, его пасторство обрело подлинно наступательную силу. Ее светские манеры в первые два года чуть не навлекли несчастья на дом его преподобия. Мэйми сопоставила факты — свою бездетность, профессию супруга и свою честь, с одной стороны, и пальцы, на нее указующие, злословие и шепот насчет библейской Иезавели и тому подобных размалеванных особ — с другой, и избрала для самозащиты путь компромисса. Она незаметно смягчила в своих туалетах пламенеющие краски, к которым питала пристрастие, стала сдержанней в речах и поступках и пересмотрела знакомых. И хотя ее былое легкомыслие еще оставалось кое у кого на памяти, опасность была отведена, и от нее самой зависело не повторять прошлых ошибок. Последнее пятно с чести Мэйми Ван Камп стер сам старый Оум Сарел из Кромдраайи, наиболее почитаемый в приходе причетник: два года он молча приглядывался к ней, взвешивая и обдумывая все, что доносили о жене священника за неделю, тщательно сопоставляя ее модные воскресные наряды с собственной скромной трапезой. Полная несовместимость этой женщины с ее положением смущала причетника, просто сбивала с толку. Он не мог разглядеть почти ничего, что внушало бы сострадание к этой грешнице, Она отказалась от материнства, чем преступала основной закон. Только воспроизведением потомства исполнял человек свое высшее предназначение и обеспечивал спасение своей веры и своего отечества.

И однажды весенним утром, будучи у священника по делам, он решился. К самому Ван Кампу он относился с одобрением. Таким и должен быть пастор — высокий, седой и представительный, с проникновенным голосом и ученостью. Его суровость внушала страх и благоговение прихожанам, послушание детям и держала в руках паству. Как, поражался старый причетник, каким образом угораздило его запрячь в свой фургон такую норовистую кобылицу?

Оум Сарел пил кофе на веранде у пастора, долго посасывал трубку и потом заметил:

— Да, ваше преподобие. Девять детей и двадцать четыре внука, не плохо, а? Хорошие, здоровые дети. Именно того сорта, что нужен нивам и пажитям — в моем роде, в вашем роде. Девять. И еще двадцать четыре. — И снова принялся за свою трубку. — И без всяких новомодных идей об ограничении рождаемости.

— И здесь тоже без всяких новомодных идей, Оум Сарел, — в тон ему ответил Ван Камп и, повернувшись к застекленным дверям, в которых показалась Мэйми, объяснил: — Послушайте, старина, но, если женщина бесплодна, это тоже воля господня. И я люблю детей, и я молился… Вы понимаете? Вы можете это понять? — У него задрожал голос. — Как в евангелии говорится, Оум Сарел… неплодная смоковница… неплодная смоковница.

Старый фермер зажал в кулак бороду и ничего не сказал. Всю дорогу домой у него перед глазами стояли слезы, катившиеся по щекам женщины. Можно подрисовать губы, но не слезы.

На следующее утро, разговаривая после службы с прихожанами, Оум Сарел вдруг дернул себя за бороду, будто за веревку у себя на колокольне. Шесть его приятелей тотчас повернулись и взглянули в сторону, куда смотрел причетник. Там Мэйми Ван Камп непринужденно болтала с окружившими ее детишками.

— Ну и что, Оум? — вопросительно уставились на него остальные.

— Ах, что за прекрасная женщина! — воскликнул он. — Что за прекрасная женщина эта госпожа Ван Камп!.. Ясна и непорочна, как цветок алоэ! — И напыщенно добавил: — Помните! Неисповедимы пути господни…

Ошеломленные люди только кивали головами. И с тех пор все как рукой сняло, все сплетни, а если местные дамы и находили что заметить в супруге его преподобия, то высказываться решались лишь в самой безобидной форме.

Спускаясь с холма на главную улицу, Мэйми Ван Камп прекрасно сознавала, каких трудов стоит Генриетте Бильон терпеть ее. Мэйми была достаточно умна — она старалась не показаться ограниченной в собственном самодовольстве особой, — чтобы понимать, что, родись Генриетта хоть с одной физически привлекательной чертой, она бы уж сумела устроиться в жизни и раздуть вовсю свою непомерную спесь. Но ни единого блага не даровано Генриетте… Мэйми тут же одернула себя. Это уже против истины. Величайшее из возможного у Генриетты было: она могла иметь детей, и у нее их было пятеро, пять здоровеньких, юрких пострелят, их голосами звенел дом старшего констебля.