Леонид Тишков - Взгляни на дом свой

Позднее из лагеря под Уманью отец был перемещён в колонне, пешим порядком, без пищи, без воды, то изнывая от жары, то коченея от холода, на станцию, потом в товарных вагонах в кандалах несколько дней везли на место заточения, в «Шталаг 326» (Stalag-326 VI-K или Stalag Kriegsgefangenen Mannschatsstammlager), Германия, Форелькруг-Зенне Штукенброк. Про этот лагерь я буду ещё долго помнить, отец почти ничего не рассказывал, но мне стало известно, что когда пленных привезли в землю Северный Рейн-Вестфалия, рядом с городком Штукенброк, то выгнали всех в чистое поле и заставили рыть землянки, потому что лагерные бараки ещё не были построены. Эта земля была более щедра, чем глина Умани, в ней пленные находили червей и ели их, чтобы утолить голод. Там им пришлось работать на угольных шахтах под окрики и избиения конвойными, несколько лет, пока шла война. Отец рассказывал, что носили они деревянные башмаки, колодки, что иногда немки приходили к изгороди с хлебом и давали им. Когда 4 апреля 1945 года их освободили американские войска, открыв ворота, все пленные, исхудалые, немощные, вышли в ближайший городок и стали забирать продукты из лавок, консервы, шнапс и другую пищу, а потом возвращались в свои бараки, ведь это был их единственный дом. К вечеру некоторые умерли от водянки, почки и печень не выдержали обилия пищи после нескольких лет голода. Через три дня пришли советские войска, всех загнали обратно в лагерь и постепенно вывезли бывших пленных на проверку. Сейчас этого лагеря нет, но осталось кладбище на его месте, на котором покоятся больше 60 тысяч советских солдат и офицеров, умерших в «Шталаге 326».

Домой на Урал он вернулся в декабре 1945-го из спецлагеря НКВД «Борисенко» во Франкфурте-на-Одере, где проходил «фильтрацию» и дал подписку о неразглашении Уманьской трагедии. Долгое время после окончания войны его не звали на торжественные собрания в честь Победы. Я помню, что только в начале 60-х годов он получил первую памятную медаль за победу над Германией, для него это было огромное счастье. Всю свою послевоенную жизнь он работал в Нижне-Сергинской школе № 2 учителем географии, военного дела и физкультуры, не восстановился в партии, вырастил с матерью, тоже учительницей, троих сыновей и умер от инфаркта, прожив семьдесят лет. На вопросы о войне ничего не отвечал, но словно тени падали на его лицо. Теперь я понимаю, что это были тени Уманьской ямы, призраки неволи и вечное присутствие страха и боли, долгое ожидание смерти, которая была всегда рядом.

Тени эти преследуют и меня, ведь я сын своего отца, я всегда знал, что что-то со мной не в порядке, что-то прячется неявленное внутри моей памяти. Думаю, это было то, от чего берёг меня мой отец, не рассказывая нам все ужасы, которые настигли его во время войны, — что ворошить былое, угли ещё тлеют под золой. Видимо, это всё передаётся с кровью. Вот я, уже рождённый после войны, через семь лет после возвращения отца, всё продолжаю нести эту страшную ношу памяти, ношу своего отца через его поле, хотя руки мои, вздернутые к небу, пусты, я только немного сутулюсь, как будто что-то висит у меня за спиной. А на левом предплечье проявились синие цифры 128479, номер военнопленного Тишкова Александра Ивановича.

Леонтий поднял один из камней и увидел дождевых червей, они вздрогнули от света и поторопились скрыться в мягкой чёрной земле, но мальчик схватил одного и ловко вытянул на поверхность. Через полчаса он собрал целую жестяную банку червей, вышел на окраину огорода, открыл калитку и спустился к пруду. Здесь, на кромке берега, он сделал из песка небольшую площадку, утоптал её, из глины построил заборчик, который быстро затвердел на солнце. Справа в углу из палочек возвёл сторожевую башню с крышей из щепок. Потом высыпал червей в утрамбованный песок. Черви расползлись по периметру площадки. Они не могли спрятаться в землю, если один из них пытался перелезть через преграду, то Леонтий сбрасывал его палочкой внутрь огороженного пространства. Это был «концлагерь» для червей, здесь они должны томиться и умереть. Полуденное солнце грело вовсю, черви сворачивались, соединяясь в кубки, потом тихо ползли вдоль ограды и замирали, высушенные жарой. Мальчик собрал их в банку и выбросил в пруд. Они медленно тонули, белые, неживые, как верёвки, падая на илистое дно, пропадая из виду. Леонтий растоптал площадку, разломал вышку, сровнял с землёй остатки своего «концлагеря», сел на мягкую прибрежную траву и долго смотрел на тёмную воду, которая то становилась зелёной, то синей, то вдруг серебрилась от порыва ветра. Что-то заскрежетало, ухнуло за плотиной, из красной заводской трубы пошёл чёрный дым, рваная тень набежала на воду, на маленького мальчика, одиноко сидящего на берегу, потом побежала дальше, на Изволок, за Дунай, в сторону Атига.

Я приехал осенью в деревню Уваровка на западе Московской области в наш деревенский дом, купленный много лет назад моей тёщей у жительницы Можайска, мать которой прожила в деревне, в этом доме на улице 2-я Ленинградская всю жизнь. Мы оставили все её вещи, табуретки, шкафчики, скамейки, занавески и икону с тремя святыми мучениками Гурием, Самоном и Авивом. За окном рос яблоневый сад. Под одной из яблонь, самой старой и покалеченной, с забинтованным стволом, но всё ещё с полными «антоновкой» ветвями, я обнаружил в земле заржавевшую немецкую каску с пулевым отверстием, пуля задела край железа, и, видимо, этот выстрел стал смертельным для солдата. Вокруг на траве лежали упавшие с ветвей яблоки, огромные, яркие, жёлто-зелёные, они наполняли яблочным запахом весь сад. Я набрал в каску яблоки, принёс в дом и положил на кровать. Яблок было так много, что я ходил в сад и долго собирал их, складывая на покрывало. Под вечер в избе стемнело, и мне показалось, что на кровати кто-то лежит. Да это же яблочный человек, как я не узнал его сразу. Имя его, наверно, нет, точно — Apfelmensch. Во время войны в этом саду или где-то рядом проходила линия фронта, и погиб какой-то немецкий солдат, его похоронили неглубоко под этой яблоней. Теперь частичка плоти, ставшая землёй сада, питает дерево и яблоки уже много лет. И в каждом антоновском яблоке есть что-то от этого человека. Я собрал яблоки в корзину, переложив каждое сухим мхом, и стал ждать, когда можно будет увезти яблочного человека на его родину. Пусть хотя бы малая частица, маленькое яблочное семя вернётся на землю, где он родился человеком, вырос, но началась война, его призвали в Вермахт, отправили в Россию, где он нашёл свою смерть. Когда-нибудь я повезу яблоки от своей уваровской яблони в Германию или может быть в Пруссию, раздам случайным посетителям моей выставки ароматную жёлто-зелёную «антоновку». И каждый съест яблоко, в котором живут атомы безымянного немецкого солдата. Так вернётся на родину солдат Apfelmensch и, может быть, мы все на нашей и на той земле забудем ту войну, которая была так безжалостна к нашим отцам.