Феррейра Кастро - Сельва

Все закупки вносились в основной вексель, куда уже были внесены расходы на дорогу и авансы. Этот вексель на долгие годы привязывал неопытного сертанежо [26] Сертанежо — обитатель сертана. к серингалу.

Алберто держал в руках свой вексель — семьсот двадцать мильрейсов значилось в нем, а затем на прилавке он увидел полдюжины всяких предметов, которые, как ему показалось, и гроша ломаного не стоили. Эта чудовищная сумма была явным обманом, по, заглянув украдкой к соседу, он увидел, что у того записана та же сумма: у всех новичков она была одинаковой.

Хотя, по мнению Алберто, купленное ничего не стоило, все же ему одному не под силу было все унести. Фирмино стал развязывать свой вместительный мешок — кусок дерюги на двух лямках, надеваемых на плечи, — чтобы забрать его чашки и еще что-нибудь, что могло бы туда войти. Горшок они понесут в руках, но Алберто должен попросить еще одну дерюжку, которую Фирмино приспособит тут же, не успеет черт и глазом моргнуть.

Но уже стемнело, когда мулат закончил свои приготовления, чтобы отправиться вместе с Алберто в глубь сельвы.

— А мои чемодан?

— Вот погонят скот в Игарпе-ассу и доставят вам ваш чемодан.

Часть новичков и старых работников еще ожидали возле склада или на самом складе, пока им отпустят товар.

Теперь они уже смеялись все вместе: новички, пообвыкнув немного, а бывалые сборщики, наслаждаясь своими россказнями. Алберто не мог понять, как можно так легко приспособиться к существованию, которое для него было временным и враждебным. Свою жизнь здесь он всегда будет вспоминать с горечью и печалью. Когда Фирмино, видя его неумелость, помогал ему укрепить дерюжку на спине под сыпавшиеся с веранды насмешки, Алберто чувствовал, как он смешон в своем галстуке и лаковых ботинках, с дерюжным мешком, перекатывавшимся по его спине. Он вздохнул с облегчением, когда, пройдя мимо сапотильейры [27] Сапотильойра — фруктовое дерево. и кормушки, из которой ели лошади, они с Фирмино двинулись, уже недоступные для презрительных взглядов, по берегу протока, пересекавшего серингал почти на всем его протяжении.

— Вот здесь живет сеу Жука.

Они обходили дом с другой стороны: веселье с веранды туда не долетало. В окне показалась женская фигура. Женщина, не отрываясь, смотрела на банановые заросли, теснившиеся по ту сторону протока в окружении журубеба и эмбауба [28] Журубеба и эмбауба — разновидности бразильских пальм. .

Фирмино сдернул шляпу, и Алберто последовал примеру, пораженный этим полным осенней красоты и меланхолии лицом. Подумать только, такая женщина здесь, среди этого первобытного хаоса!

Она небрежно ответила на приветствие, и ее отсутствующий взгляд продолжал блуждать где-то вдали. «Это, верно, ее я уже видел в окне», — подумал Алберто.

— Кто эта сеньора?

— Это дона Яя, жена управляющего.

Они проходили под кроной женипапейро [29] Женипапейро — плодовое дерево. . Увидев ружье Фирмино, с дерева поднялись два урубу [30] Урубу — южноамериканский гриф. , нехотя, словно кавалеры, вынужденные ради спасения своей жизни прервать сладостнейшую из сьест. Здесь кончалась территория поселка с неизменными гуайабейрами и лимонными деревьями. Лимоны на них были круглые, не такие, как в Португалии, где они своей формой напоминают девичью грудь. И наконец Фирмино и Алберто вступили в царство сельвы, где уже плясали ночные тени.

Они шли по узкой тропе, по которой нельзя было проехать даже на повозке, запряженной быками. То тут, то там тропу перегораживали огромные упавшие деревья. Упав, они так и сгнивали здесь. Сельва, вот она. До сих пор Алберто видел ее только издали, сейчас он находился в самом ее сердце.

Сельва явилась ему хаотичным, пышным и сумасбродным нагромождением тесно и причудливо переплетенных стволов и ветвей, где в неожиданных изгибах, длинных провисах, бесчисленных губительных кольцах извивались лианы и другие растения-паразиты, порой опускавшиеся до земли сплошной непроходимой сетью. Не было ни одного ствола, который бы поднимался к лучам солнца свободным от их щупальцев. Солнечный свет проникал сюда с большим трудом, он еле продирался сквозь чащу листьев, побегов и стволов, замирая внизу, среди кустарниковых зарослей, чья густая сочная зелень никогда не страдала от летнего зноя. Землю толстым слоем устилали сухие листья. Они гнили в братстве с мертвыми трухлявыми стволами, из которых победно и жизнерадостно пробивались, словно кроличьи уши, дерзкие листочки. Над сухой листвой раскинулись широкими веерами лишайники, укрывая землю еще одним мягким ковром. Над ними — заросли кустарника, нередко достигающие высоты в два человеческих роста. Но и на этой высоте взгляд едва мог отыскать свободное пространство, не пронзенное извивами лиан, перекинутыми со ствола на ствол, словно мостики для макак, не желающих прыгать по воздуху. Отсюда вверх раскрывались вековые зонты, застывшие, словно на торжественном параде. Здесь воздух насыщался солнечным светом, и блики солнца высветляли и заставляли сверкать вытянутые шеи наиболее высоких деревьев; и крылья бабочек, порхающих здесь тысячами, окрашивались на солнце во все цвета фантастической радуги.

Порой какая-нибудь стройная и светлая пальма вырывалась к нему, словно ракета, чтобы взглянуть сверху на весь этот зеленый океан. Четыре таких одиноких пальмы виднелось там в вышине: они как бы хотели убежать от людей — от людей, которые все же успели украсть у них сладкий плод, дающий такой ароматный сок.

Вначале еще глаза различали один ствол от другого, а тот от третьего и четвертого. Но потом все это сливалось в единую массу: не хватало уже ни глаз, ни памяти, чтобы охватить и удержать все это разнообразие. Только одних плодов, которых здесь никто не ел и которые гнили на земле, ибо никто никогда не отваживался узнать, что таят они внутри — наслаждение или отраву, было гораздо больше, чем во всех плодовых садах Европы. Здесь властвовало сообщество: растительная особь обезличивалась, растворяясь в таких же соседних особях, коих насчитывалось такое бесчисленное множество, что, хотя Фирмино назвал уже сотни, многие тысячи оставались еще безымянными. Случалось, что, низвергаясь во внезапно появившуюся прогалину, солнце высвечивало что-то похожее на загадочные руины монастыря.

И повсюду тишина. Тишина симфонии, сотканная из миллионов далеких трелей и еле слышимого лепета листвы, такого легкого, словно сельва изнемогала в экстазе.

Внезапный шорох в ветвях или в листве заставлял Алберто замирать и судорожно хвататься за руку своего попутчика.

— Это лягушка, — успокаивал его Фирмино, смеясь.