Феррейра Кастро - Сельва

Они стали спускаться, и через сотню метров поляна кончилась и они вошли в лес. Каучуковая тропа была не такой широкой, как вчерашняя дорога: почти незаметная тропинка, усеянная листьями и перерезанная корнями деревьев, она то вилась, то шла прямо, часто заставляя наклоняться, чтобы не задеть за ветви и лианы, и тянулась, тянулась, связывая таинством сельвы одну серингейру с другой. Порой заросли совсем смыкались над ней, и казалось, что они идут в какой-то заросшей лесом пещере.

Светало; по тот еле брезживший свет, разбудивший Фирмино, теперь, набрав силу, уже освещал вершины деревьев и быстро спускался, пронзая чащу ветвей и освещая воздушные залы, пустующие кое-где среди растительного буйства.

Однако среди старых стволов, где уже тянулись вверх свежезеленые шляпы деревьев-инфантов, свет замедлял свое продвижение к земле, словно застревая в густых ветвях, еще чернеющих одним сплошным пятном.

Повсюду тысячами различных трелей звучал невидимый оркестр, то сливавшийся в едином ритме, то растекавшийся чуть слышной мелодией, которая почти не нарушала тишины, той особой тишины, поразившей Алберто еще накануне и сейчас еще более таинственной, оживленной и взволнованной.

Время от времени в нос ударял сильный запах листвы и деревьев, гнивших на влажной земле, обезумевшей от собственного изобилия. И подолгу можно было вдыхать пряный аромат каких-то неведомых цветов, аромат диковинный, бесценный, которым никогда не обладали затейливые флаконы французских духов.

Повсюду стволы и ветви вели между собой отчаянную борьбу, и трудно было найти даже клочок земли, который не был бы источником этой необычайно бурной жизни. Сельва господствовала над всем. Здесь было ее царство; его могущество и необозримость подавляли все и вся. Здесь человек, простой путник в лабиринте загадок, вручал свою жизнь властительнице-сельве. Любое живое существо терялось в ее растительном буйстве, и, чтобы хоть как-то выжить в этом враждебном окружении, ему приходилось облекаться в звериную шкуру. Одинокое дерево, которое в Европе высится среди поля или на берегу ручья, здесь лишалось своей прелести и романтического ореола и, появившись случайно на какой-нибудь прогалине, лицом к лицу со зловещими зарослями, словно бросало им вызов. Чудилось, что у сельвы, как у сказочных чудовищ, тысяча устрашающих глаз, следящих отовсюду. Она ничуть не походила на леса Старого Света, где дух ищет очарования, а тело прохлады на травяных коврах; сельва пугала своей загадочностью, колышущейся тайной, вечными тенями, рождавшими ужас и желание спастись бегством.

Пройдя по сельве хотя бы с километр, вы могли уже говорить, что видели все. Только вода, застывшая в озерах или текущая в реках и рукавах рек, разбивала сияющими просветами однообразие панорамы.

Утомительным было это невиданное растительное буйство, поглощавшее любую особь в глухой вечной яростной борьбе со всем инородным. Сельва поражала своей варварской красотой лишь в самом начале, и это первое, самое сильное впечатление никогда не забывалось и не повторялось. Земля в непрерывных родовых схватках, влажная, неправдоподобная в своем упорном созидании, ее зеленая грива, выпущенная наружу, — все это говорило о свободной жизни в девственном мире, еще не тронутом человеческими замыслами; но, увиденная изнутри, сельва наполняла душу мраком и заставляла думать о смерти. Только свет вынуждал чудовище менять свой облик, и, всегда угрюмая, сельва хоть ненадолго по веселела.

Иногда в просвете, словно в океане, обрамленном гирляндами лиан, неясно различался, как звезда ночью, большой цветущий купол — огромные изящные лепестки, здесь только желтые, а в сотне метров отсюда менявшие очертания и цвет. Какой могущественный дух, неведомый хозяин этих необитаемых пространств, почтит своим восхищением этот неожиданный апофеоз, вокруг которого кружат, переливаясь всеми цветами радуги, бесчисленные насекомые?

Около одной сапопемы Фирмино остановился и объявил:

— Вот здесь индейцы убили Фелисиано… Они спрятались тут в чаще, и когда парень проходил мимо…

— Так, значит, индейцы здесь и в самом деле существуют?

Мулат, не понимая, почему Алберто в этом сомневается, повернулся к нему, заглядывая в глаза. Поняв, что тот спрашивает всерьез, ответил:

— А вы что думали, я шутки шучу? Поглядите-ка вот сюда. Видите, кончик стрелы застрял. Это одна из тех, что в него не попала…

Пальцем Фирмино указывал на ствол, где черный конец стрелы вонзился на высоте двух метров от земли. Это был кусочек дерева, заостренный на конце, и на нем еще виднелось висящее волокно, которым конец стрелы прикрепляется к древку, определяющему направление ее полета.

— Видите? — И, заметив, что Алберто, пораженный, молчит, Фирмино добавил: — Потом я вам покажу там, в хижине, стрелы, которые мы вытащили из тела Фелисиано. Индейцы засели тут, и когда он проходил, раздался свист… Фелисиано уже видел педелей раньше согнутое дерево: такой знак индейцы оставляют, чтобы напугать серингейро. А бывает, они втыкают стрелу в землю прямо на тропе и присыпают ее сухими листьями, чтобы, не заметив, мы наткнулись на нее и погибли от яда. Фелисиано, видно, обернулся на свист, да не успел нажать на спусковой крючок. Индейцы выпустили в него целую тучу стрел; когда я его увидел, из него торчало столько перьев, словно ощипали целого попугая арара. Потом они отрезали Фелисиано голову и унесли ее.

— Зачем?

— Они всегда уносят головы убитых врагов, чтобы насадить ее на шест и плясать вокруг нее. Они устраивают празднество в честь победителя и похваляются своей храбростью. Но идем, идем, а то уже поздно. Завтра вы это увидите.

Через несколько шагов Фирмино снова остановился. Они оказались перед деревом с широким бордюром из ран и шрамов, настолько истерзанным, что кора его, неровная, сплошь из черных морщин, казалась искусственной.

Фирмино раздвинул кустарник и вытащил оттуда топорик, одно из немногих небольших по величине орудий, успешно применяемых в сельве.

— Это и есть серингейра?

— Она, она. Ах, да вы же еще не видели…

Он приподнялся на цыпочках и начал урок:

— Смотрите. Берется топорик и делается надрез вот так… Видите? Вот так, чтобы не ободрать кору и не причинить дереву вреда. Когда обдирается кора, надсмотрщики жалуются на вас сеу Жуке.

Он протянул руку к сухому кусту, на верхушке которого, срезанной специально, были нанизаны один на другой кверху дном пять жестяных сосудов. У них было круглое дно и наверху — отверстие, куда не влез бы кулак.

— Это чашки. Они прикрепляются к надрезу краями. Вот так… Нужно крепить аккуратно, чтобы жестянка сидела прочно, иначе чашка упадет и сок прольется. Понятно?