Феррейра Кастро - Сельва

Пока он говорил, с упоением вспоминая не только хорошее, но и плохое, ему казалось, что время шло быстрее и дорога не была так утомительна.

Когда они вернулись в Тодос-ос-Сантос, Фирмино сказал:

— Теперь пойдем туда, где окуривают.

Это было тут же, за плантацией сахарного тростника. Все происходило под соломенной крышей хижины, которую как будто кто-то сорвал и положил на землю. С каждой стороны было по углу, в одном из них — вход для рабочих-серингейро. Поначалу, войдя, Алберто ничего не видел из-за дыма и испугался, что сейчас задохнется. Постепенно он, однако, различил Агостиньо, сидевшего на ящике, причем у ног его стоял бойан, — накануне Алберто как раз все гадал, что это такое. Он напоминал собой лишенную трубки воронку или металлический рупор, из которого выходили густые клубы дыма. В нем тлели пальмовые косточки, разгораясь от притока воздуха, поступавшего через отверстие в нижней части. И как только появлялось пламя, в верхнее отверстие засыпались новые косточки: для окуривания сока нужен был не огонь, а дым. Рядом опирался краями на четыре подпорки цинковый таз, на дне которого белел латекс. Агостиньо не торопясь брал его лопаткой, которую держал в руке, и поливал жидкостью, после чего подносил лопатку к дымящемуся отверстию. Сок под воздействием дыма высыхал и быстро менял цвет. Из белоснежного он становился коричневым, густел и начинал тянуться. Время от времени на лопатке, которая одевалась во все более толстый слой каучука, образовывался пузырь, но ловкий палец серингейро раздавливал его, выпуская воздух.

Пока браво наблюдал за этой новой работой, Фирмино растапливал свой бойан.

— Может, вы отдохнуть хотите, так подите в хижину, я тоже туда приду. А этому вы обучитесь в любой день.

— Спасибо за заботу. Я пойду. А как же потом снимают каучук с этой лопатки?

— Когда круг делается большим, его разрезают вот здесь ножом и снимают, вытаскивая лопатку через разрез. Потом я вам все покажу.

Алберто вышел на воздух. Голова у него кружилась и ноги подкашивались. Он дотащился до хижины, набрал в пригоршни воды и вылил себе на голову. Потом надел воротничок, повязал галстук, долго завязывал узел, на ощупь, поскольку зеркала не было, надел пиджак и присел у порога хижины. В таком виде он чувствовал себя увереннее.

Фирмино, подойдя, воскликнул:

— Уй! Сеу Алберто отправляется на бал?

— При чем тут бал?

— Поберегите свой костюм, сеу Алберто! Лучше наденьте мою блузу, пока я не схожу в Игарапе-ассу за вашими вещами. Она не новая, но чистая.

Алберто, растроганный столь неожиданной заботливостью, рассыпался в благодарностях, а мулат вошел в дом, и немного погодя до Алберто донесся запах жареной рыбы.

— Заходите, каша сварилась.

Они уселись вдвоем на крытой веранде, а затем к ним присоединился и Агостиньо. Чашка была наполнена маниоковой кашей, а сверху лежал кусок жареной пираруку, напомнившей Алберто треску, которую он ел у себя на родине. К каждому кусочку рыбы, отправляемому в рот, Фирмино добавлял красный перец, при этом он сетовал на неудачу, которая постигла его утром:

— Эх, убил бы я тапира, зубам хватило бы работы на целых два дня! Вкуснотища!

Покончив с завтраком, он объявил:

— Теперь, сеу Алберто, я схожу в Игарапе-ассу за вашими вещами.

— Я пойду с тобой…

— Зачем? Коли мне будет не под силу донести на себе, то возьму быка или лошадь. А вы и так похожи на мертвеца, вырытого из могилы… Идите, идите, прилягте, получите вы свои вещи.

«Замечательный парень этот Фирмино!» И Алберто смотрел, как тот уходил, высокий, длинноногий, привычный ко всем козням сельвы. Широкополая шляпа из пальмовых листьев, похожая на зонтик, раскрытый над курчавой головой, подвернутые до колен брюки, резиновые башмаки — весь этот наряд придавал ему карикатурный облик комического персонажа, с карабином на плече развлекающего невидимых зрителей. «Но какой хороший парень!.. Какой великолепный парень!..» — думал Алберто. И снова уселся у порога, положив ноги на ступеньки. Усталый, он устремил взор на окрестности, которые еще не разглядел толком.

Домишко стоял среди зарослей на небольшой лужайке, пространством не более ста квадратных метров. К хижине примыкал навес из пашиубы, под навесом, в старом ящике, Алберто заметил цветущее нежными цветами растение. Должно быть, его вырастила душевная потребность Фирмино, так как Агостиньо не был похож на человека, который бы стал заниматься цветочками. Дальше была крошечная плантация сахарного тростника, чтоб иногда полакомиться сахаристым соком, и еще дальше — фута четыре сладкого маниока: все это выращивалось, чтоб немного подкормиться, — при такой тяжелой работе охотников обрабатывать землю не находилось. В кустах был вырыт небольшой колодец, где Агостиньо сейчас принимал душ, поливая себе воду на голову из кувшина.

Больше здесь не было ничего. Кругом одна сельва с ее сумрачной жизнью охватывала все своим удушающим кольцом. Ее тяжелое присутствие давило, она словно все время стояла на страже, угрожая, внушая страх. Глаза, уставая от этой зеленой стены, обращались к небу в поисках простора и красоты.

Рассеянно думая то об одном, то о другом, Алберто вспомнил о своем чемодане, бумагах, книгах, одежде и прочих вещах, принадлежавших ему лично, — единственном, что могло порадовать его в теперешней жизни.

В этой жизни господствовала сельва. Она окружала Алберто, торжественная, хранившая свою тысячелетнюю тайну, привлекая его и мучая, надвигаясь на него все ближе и ближе, по мере того как солнце опускалось к горизонту.

И чему тут удивляться: конечно, индейцам ничего не стоит, спрятавшись, наблюдать за каждым движением обитателей хижины… «Боже мой, неужели мне суждено остаться здесь надолго?»

По прошествии положенных двух недель Алипио, Балбино и Каэтано обычно объезжали все поселки и лесные тропы, чтобы узнать, как освоилась на местах новая партия браво.

И Фирмино удивлялся, что уже истекло две недели, а ни один из них еще не побывал в Тодос-ос-Сантос: пусть даже они понимали, что новичок-португалец еще не освоился и проверять его рано, но ведь был еще он сам и Агостиньо, а уж за ними-то, как и за всеми другими сборщиками, следили неусыпно.

— Но если ты даже не работаешь, им-то какое дело? — спросил Алберто.

Мулат рассмеялся над его наивностью:

— Какое им дело? Эх, сеу Алберто, сразу видно, что вы и впрямь браво! Ты слышал, Агостиньо? Какое им дело, если мы не работаем? Да ведь коли мы не работаем, сеу Жука продает каучука меньше и в карман ему попадает меньше, а наш долг ему растет. Понятно? Потому, чтобы мы не залеживались в гамаках, сеу Каэтано, сеу Алипио или сеу Балбино и появляются здесь, когда их не ждут, и коли увидят, что мы лежим, вытянув ноги, то наговорят такого — обидней не придумаешь, а потом еще нажалуются сеу Жуке.