Феррейра Кастро - Сельва

Пейзаж преобразился. То, что издали казалось таким прекрасным, словно излучавшая свет раковина или заключенное в раму живописное полотно, вблизи оборачивалось мерзким гниением и грязью.

Вода, забытая здесь схлынувшим половодьем, как и вода игапо, образовала озерко, которое дало жизнь множеству существ. Поначалу оно радовало сельву, подставляя солнцу свое гладкое, сверкающее лицо. В то время смелые утки прилетали сюда поплавать, а ягуары приводили на водопой своих детенышей. В жирном настое, изобилующем невидимой для простого глаза пищей — всевозможными бактериями, пленники озерка не чувствовали себя в тюрьме и жили, размножаясь вовсю, не обращая внимания на подступавшие со всех сторон берега. Однако в разгаре лета солнце стало припекать сильнее, и от недавней метровой глубины осталось всего две пяди. Озерко высыхало, и его узники начали погибать. Вода почернела, от нее шло зловоние на всю окрестность, и уже ни ягуары, ни паки, ни олени не приходили сюда на водопой. Поверхность воды блестела теперь от чешуи гибнущей рыбы, и урубу вычерчивали в небе зловещие круги. Все здесь загнивало и бродило, дно, обнажаясь, уже открывало глазам затянутые илом ветви, полуистлевшие листья и скелеты ранее погибших обитателей озерка. Казалось, жизнь не в силах устоять против воцарившейся здесь смерти. Но нет. Безумная жажда жизнетворчества, приводящая к вопиющим несуразностям, противоречащая всем теориям ботаников и зоологов, заставляла сельву плодить живые существа даже в этой гнили. И они кишели теперь в трясине, в которую превратилась плененная вода. И не черви, нет. Траиры, каскудо и акара — болотные рыбы, черные, с твердой, похожей на панцирь чешуей и с хвостом, который не ведал дальних плаваний и с удовольствием плескался в темной трясине. Здесь же извивались, прокладывая себе путь в илистой грязи, пугливые пуракэ с маслянистой, скользкой, как у европейского угря, кожей.

Шестом с заостренным концом мулат загарпунил одну рыбину и отбросил ее в сторону.

— Не трогайте ее, сеу Алберто!

— Почему?

— Увидите…

Он снял рубаху и обернул ею ручку ножа, который вонзил в спину пуракэ.

— Теперь дотроньтесь вот здесь… Но только одним пальцем. — Он указывал на осадку ножа, выглядывавшую из черенка.

Алберто дотронулся и тут же отскочил от сильного удара электричеством.

Фирмино улыбнулся и объяснил:

— Это такая рыба… Коли у человека слабое сердце и он дотронется до нее под водой, то может на тот свет отправиться…

Потом, голый по пояс, с обтянутыми смуглой кожей ребрами, он вытянул длинные руки и погрузил их в болото.

— Осторожно! — крикнул ему Алберто.

— Ничего. На этой стороне пуракэ не водятся.

Вместе с илом Фирмино вытащил двух каскудо, отчаянно бившихся у него в руках.

— А их едят?

— Еще как! И вам небось придется по вкусу… Когда очистишь от чешуи, у нее мясо желтое, как маниоковая мука, отличное!

Наполнив мешок, Фирмино вытер руки листьями и снова натянул рубаху.

— Пошли?

Теперь слабые солнечные лучи и бледное сияние луны освещали им путь. Все вокруг приобретало неясные очертания, и стволы казались толще из-за густой тени, поднимавшейся от корней до вершин. Сельва погружалась в бурый сумрак, и чудилось, что каждое дерево вот-вот протянет навстречу трепещущие руки и миллионы уст закричат, что близок конец света.

Но когда Алберто и Фирмино дошли до лодки, луна уже мягко золотила листву деревьев. Лодка скользила медленно: в лунную ночь легко было врезаться в дерево, приняв его за тень, или сесть на мель, спутав лунные блики с поблескивающей водой. Все это походило на чудесное видение, на фантастический склеп, в котором наша мечта хранит, наслаждаясь и восхищаясь ими, уже не существующие в мире сокровища.

Черная вода превратилась в золотую дорогу, и ветви рисовали на ней удивительные рисунки. Лунный свет проникал сквозь заснувшую листву и, рассыпая то здесь, то там свое сияние, казалось, увешивал изящными драгоценностями стволы и ветви. Время от времени его поток прорывался между плотно стоящими деревьями и соединял игапо с небом, четко обозначая истинную высоту сельвы. Вокруг освещенного зеркала тени становились прозрачными, а черная вода возле берегов, чудилось, скрывала бездонную глубину. И бесконечный, бесконечный ослепительный мираж леса, озаренного волшебным светом. Впереди не было видно реки; взгляд упирался в большие деревья, выхваченные лунным светом, и на них словно кончался путь. Но нет. Лодка разворачивалась, сельва снова расступалась перед ними, и все повторялось сначала.

И безмолвие… Повелительное безмолвие — огромный рот, открывшийся, чтобы испустить панический вопль, и оставшийся немым, оцепеневшим от ужаса навеки. Если бы Фирмино перестал грести, игапо показалось бы фантастическим кладбищем сирен и тритонов.

Алберто и Фирмино тоже молчали.

Вдруг Алберто спросил:

— Значит, тут нет женщин?

Мулат ответил со смиренным видом, явно желая оправдать увиденную ими отвратительную сцену:

— Нету, нету… Для тех, у кого задолженность, для тех нету…

— Почему?

— Потому что сеу Жука не хочет.

— Ну и ну!

— Ведь это сеу Жука выписывает браво из Сеары и платит за их проезд и питание в пути. Если бы браво приезжали с женами и детишками, они обходились бы ему очень дорого. Потом, когда у сборщика тут жена, он меньше работает на хозяина. Станет охотиться, ловить рыбу, выращивать маниоку и будет добывать каучук, только чтоб купить полосатой материи на рубаху или литр кашасы. А сеу Жуке это невыгодно. Сеу Жуке нужен одинокий серингейро, который бы много работал в надежде выплатить долг и поехать повидать жену или жениться там, в Сеаре.

— А, теперь понимаю.

— Беда! Бывает, появляется тут женщина, так она — жена какого-нибудь серингейро, который выплатил долг и выписал жену с разрешения сеу Жуки. Эти женщины держат себя строго, а иначе муж тут же всадит одну пулю в нее, а другую в наглеца. Здесь это так. Появись здесь одинокая женщина, мы бы все перебили друг друга из-за нее. Но с чего она появится… Какая одинокая женщина наберется смелости приехать в такую глушь? В Лагиньо когда-то умер Жоан Фернандес, старый серингейро, у которого здесь осталась жена. Вдове было за семьдесят, и она не захотела жить с другим и отказывала тем, кто стучался в ее дверь… И вот однажды все серингейро из Лагиньо, поняв, что добром от нее ничего не добьешься, схватили старуху, утащили в лес, а там известно что… Когда они ее бросили, она была уже мертва: первый же из насильников сдавил ей шею, чтоб она не брыкалась.

— Какие подлецы!

— Все они сейчас в тюрьме, в Умайте. Но вы не говорите так, молодой человек… Вы не знаете, что это такое. Поначалу, когда человек сделает дурное, он сам себе противен… А потом!..