Феррейра Кастро - Сельва

— Значит, и в Умайте нет женщин?

— Говорят, есть одна негритянка да одна мулатка. А у других есть хозяева. Но кто туда поедет? Те, кто выплатил долг, еще могут отважиться, но у них есть жены и им не нужно. А другие не едут, потому как сеу Жука опасается, что они не вернутся, и не позволяет им ездить. Однажды двое сеаренцев взяли лодку и отправились туда. Поскольку денег у них не было, они захватили круг каучука и продали его какому-то бродячему торговцу. Но сеу Жука сразу про все дознался и обратился к властям, чтобы их арестовали: они, мол, украли у него лодку.

— А потом?

— Две недели просидели в тюрьме. Их там сильно избили, все зубы выбили, а потом привезли обратно в серингал. Каждый день сеу Балбино с ружьем вел их на работу, и работали они задаром: сеу Жука не продавал им даже горсти муки. А теперь я боюсь, как бы Агостиньо не натворил чего-нибудь…

— Агостиньо?

— Он без ума от одной девчонки — дочери Лоуренсо. Лоуренсо — это тот старый кабокло, что живет на берегу Игарапе-ассу. Девке всего девять лет, а Агостиньо хочет жениться на ней. Ходил свататься к отцу, да кабокло отказал — никогда, мол, свет такого не видывал. Агостиньо ходит повесив нос и может натворить делов…

— Он что, говорил тебе что-нибудь?

— Нет, но я по его глазам вижу… А потом… Ну, вот и приехали!

Он подвел лодку к залитому лунным светом дереву, сунул руку в воду и вытащил оттуда шнур перемета, который дрожал и сотрясался, движимый скрытой силой.

— Э! Да мы пойдем ко дну с такой прорвой тамбаки!

Фирмино осторожно выбирал лески западни, и на каждом крючке отчаянно билась большая серебристая рыба. Алберто, сравнивая ее с рыбой родных морей, не переставал изумляться, что в стоячей воде болота возможны такие формы жизни.

— А что, в игапо водится и какая-нибудь другая рыба?

— Водится, но тамбаки — самая вкусная.

Лодка снова двинулась в путь, на ее узком дне чешуйчатая груда тамбаки высилась серебряным сокровищем. Рыбу, которая еще билась, Фирмино успокаивал ударом ножа по голове. И в лунном свете на сверкающем серебре кровь искрилась, как рубиновая нить.

Безмолвие вдруг нарушил протяжный, повторяющийся рев, — он встревожил тишину и разнесся по всему болоту; зверь явно находился неподалеку. Земля содрогнулась, словно это ревел вулкан.

От неожиданности Алберто вскочил на ноги, и лодка сильно закачалась.

— Это ягуар?

Фирмино улыбнулся, чрезвычайно довольный:

— Э, сеу Алберто, так вы пустите нас ко дну! Нет, это не ягуар, не бойтесь. Это жаба-бык прочищает горло…

Рассказав Алберто, что это за жаба, мулат принялся энергично действовать веслом: было уже слишком поздно разгуливать по игапо.

Сухие волокна и водоросли, зацепившись за прибрежные растения, висели золотыми косами, точно развешанные сильфидами. Чувствовалось, что гений ночи горд созданием этой ни с чем не сравнимой пещерной галереи, полной смертельного ужаса и сладострастия. Околдованному ночной сельвой Алберто виделось, как серебряные чешуйки мало-помалу удлиняются и невидимые руки лепят из них стройное женское тело. И теперь лодка везла уснувшую женщину, которую нежно покрывала прозрачная вуаль…

Золотистый свет перемежался тенью, тысячами зеркал сверкала река: в мертвой воде и среди ветвей возникали сказочные миражи… Лунный свет лился на листву и стволы, как бы заполняя собой колодец, называемый лесом, в котором луна могла рассмотреть свое круглое лицо.

Алберто хотелось, чтобы Фирмино запел. Но нет. Мулат молча греб, греб и греб — будто зрелище околдовало и его. Только жаба-бык, теперь уже издалека, оглашала своим ревом освещенную луною сельву.

— Мы уже близко.

Несколько сильных взмахов весла — и старая лодка воткнулась в берег, так что Алберто едва не вылетел из нее.

Фирмино срезал жердь, нанизал на нее за жабры рыбу и повесил мешок.

— Вы положите этот конец себе на плечо, а другой я положу себе.

Идя друг за другом («Нагрузились, что твой осел, сеу Алберто»), они быстро добрались до хижины.

Агостиньо уже улегся спать, оставив запоздавшим остатки обеда.

— Эта котиа еще до сих пор прыгает у меня внутри. Вы ешьте. А я пока выпотрошу рыбу.

Алберто поел и хотел помочь чистить тамбаки, но Фирмино решительно этому воспротивился:

— Не надо. Вы не умеете. Ложитесь, я сам управлюсь.

И поскольку Алберто настаивал, он прибавил:

— Не упрямьтесь, сеу Алберто! С вашими-то докторскими руками!.. Давайте-ка лучше ложитесь спать, вам надо отдохнуть! — И уже другим тоном: — Раз сеу Балбино ничего не приказал, мы завтра пойдем вместе обрабатывать вашу тропу. А после я отправлюсь на свою, и вам придется самому собирать сок со своих деревьев, но сеу Балбино не должен ничего знать. Тогда он не сможет сказать, что я, мол, вас не учу, как надо работать, или что из-за вас бездельничаю.

— Но ведь так, Фирмино, ты будешь работать за двоих?

— Ничего! Что толку препираться с этой мордой, похожей на спелый женипапо [38] Женипапо — плод дерева женипапейро, сок которого служит индейцам, чтобы чернить лицо и тело; из него делают вино. . Когда я вас оставлю на тропе одного, я дам вам свое ружье.

— Спасибо, не надо. Ты отдашь мне ружье, а сам останешься безоружным…

— Не думайте вы об этом! Коли человеку суждено умереть, ружье ему не поможет. А потом, я скорее вас удеру от индейцев.

— Нет, я не хочу.

— Что значит не хочу! Мне поручили вас живым, и, пока я в силах, я не позволю вам умереть.

Алберто даже вздрогнул: так ему захотелось расцеловать грубую оболочку этой простой и благородной души.

— Спасибо, Фирмино. — И в голосе его послышались слезы.

Будучи твердо уверен, что привезенный иностранец станет теперь вечным укором Балбино, его более удачливого товарища, Каэтано, стряхнув с себя накопившуюся за день работы усталость, поспешил в Тодос-ос-Сантос.

Он был низкорослым, вследствие смешения крови, его толстые короткие ноги едва охватывали брюхо лошади, которую он пришпоривал на каждом шагу, стремясь поскорее доехать и найти подтверждение своим подозрениям, — и тогда уж его сладостная и долгожданная месть не замедлит осуществиться.

Он выехал из Лагиньо, едва забрезжил рассвет, и проехал Попуньяс и Жанаиру, пролетев с быстротою стрелы много миль и встревожив лес топотом своего гнедого коня.

Серингейро, которых он заставал в бараках, униженно просили простить их и тут же отправлялись на работу, боясь, как бы он не вернулся снова.

Но нет. Он думал только о том, чтобы скорее доехать. Возле его сапог, привлеченные ранами на лошадином брюхе от его шпор, летали назойливые мухи. Но он и сам был словно пришпорен удачей Балбино, который съездил в Сеару за хозяйский счет, да еще не далее как накануне позволил себе всякие насмешки в адрес Каэтано, тут же переданные ему Биндой, желавшим доказать свою преданность.