Феррейра Кастро - Сельва

Однако, когда сборщики услышали, что в этот день будут выдаваться выписки из расчетных книг, они сразу забыли про иностранца. У Жуки Тристана было заведено в начале и в конце сезона снабжать серингейро выпиской из счетов за сделанные ими покупки и за сданный каучук. Все подсчитывалось, а затем вычиталось оно из другого, и в итоге почти всегда получался долг, который редко погашался. Но новички, еще питавшие надежду на лучшие дни, очень интересовались этими выписками — каждый мечтал о скором возвращении к семье.

Они строили догадки, должны ли они и сколько, когда по галерее прошел в контору высокий человек лет пятидесяти с лишним, с уже поседевшими усами и шевелюрой — первый белый, которого Алберто увидел в серингале. Он был в домашних туфлях и полосатой, расстегнутой у горла пижаме, позволявшей видеть черные волосы на груди. При его появлении все серингейро с почтением сияли шляпы.

— Кто это?

— Бухгалтер, он всегда здесь остается за управляющего, когда сеу Жука уезжает в Пара, — сообщил Фирмино.

Бинда уже открыл дверь склада, дав доступ возбужденным серингейро. Там перед прилавком находились большие весы, на них каждый, когда наступала его очередь, клал каучук, добытый за неделю.

Жука устроился за конторкой, слушая Бинду, который размеренно выкрикивал:

— Мануэл да Коста из Попуньяса — двенадцать кило чистого каучука и три второсортного…

Записывая, Жука повторял:

— …и три второсортного.

— Белизарио до Риашан из Лагиньо, девять чистого и четыре второсортного…

Потом происходила обычная сцена. Жука смотрел в упор на серингейро и восклицал, сдвинув брови:

— Два литра кашасы? Ни одного не получишь! Почему у тебя столько второсортного каучука, а чистого совсем мало?

— Да сок свертывается, а почему — не знаю…

— Свертывается потому, что ты не проявляешь старания! Получай пол-литра и учти: будешь так и дальше работать, не видать тебе выпивки ни капли! Взгляни на свой счет! Конто и восемьсот мильрейсов. Что же ты еще хочешь?

И другому:

— Пять литров муки? Будешь есть столько муки, у тебя раздует живот, как у детей, которые едят землю с голодухи. Пока не наберешься совести и не погасишь задолженность… Забирай.

— Только два литра, хозяин? Я ведь так с голоду помру…

— А мое какое дело? Ты-то с голоду не помрешь, а вот я свои деньги потеряю!

Видя, что хозяин рассердился, мулат застыл, оскалив рот в идиотской улыбке, всячески желая показать свое раскаяние и покорность.

Но все эти парии всегда были на редкость единодушны, когда дело доходило до кашасы. За глоток водки, единственной отрады в их беспросветной жизни, они были готовы обойти пешком всю сельву и отдать все, что добывалось ими за многие недели работы. Однако те, кто почти погасил свой долг и у кого вскоре предвиделись на счету накопления, пользовались у Жуки большим доверием, они делились кашасой с менее удачливыми, и к понедельнику ни у кого не оставалось водки даже на донышке бутылки. И до следующего воскресенья вся неделя протекала в нетерпеливом ожидании, неделя, черная, как вода в затопленном лесу, долгие дни, полные удушливой горечи, когда рот требовал выпивки, помогающей забыть страдания. Воскресная выпивка была для них факелом в ночи, и он должен был светить каждому на этих темных тропах, где все они предоставлены самим себе…

Когда Алберто подошел к конторке вместе с Фирмино, Жука Тристан смерил его взглядом и закричал:

— Ты мне портишь тропу! Если у тебя нет сноровки надрубать деревья или ты не хочешь работать как следует, так не приезжал бы сюда, никто здесь в тебе не нуждался! Неужели ты, португалец, глупее этих деревенских парней? Я одно тебе скажу: если будешь продолжать губить деревья, я тебе не продам больше ни литра муки!

— Так я же не по злой воле, сеньор Жука… — пробормотал Алберто, сдерживаясь и призывая себя к спокойствию, которого у него не было. — Я думаю, через несколько дней… Здесь ума не требуется, все зависит от практики… Кора серингейры очень обманчива. Топорик соскальзывает, когда меньше всего ожидаешь…

— Это все болтовня! Почему же другие браво уже научились? Ведь ты начал в одно время с ними?

— Они более привычны к такой работе… Мне, иностранцу…

— А я должен терпеть убыток! Фирмино, ты будешь ходить с ним по его тропе еще три дня, понятно?

— Да, хозяин.

— Если и через три дня не научишься, я тебе уже сказал… И, изменив тон: — Посмотрим! Вот твой счет. Что ты хочешь?

— Я бы хотел три литра муки…

— Три литра муки…

— Кило рыбы пираруку…

— Кило пираруку…

— Полкило сахара…

— Сахара…

— И я б хотел еще ружье…

Жука Тристан перестал записывать.

— Ружье? У тебя совесть есть, или ты что, смеешься надо мной? Ружье! Да ты знаешь, сколько оно стоит?

— Но… Индейцы… В Тодос-ос-Сантос, как вам известно…

— Какие там еще индейцы! Серингейро, который не добывает одного круга каучука в неделю, да еще портит деревья, — ему, видите ли, еще понадобилось ружье!

Видя, что дело оборачивается круто, Фирмино стал дергать Алберто за рубаху. Жука Тристан продолжал:

— Индейцы не приходят в поселок зимой. А до следующего лета еще очень далеко. Сейчас река только начинает разливаться. Работай, работай, после поговорим. Возьми вот. — И он сунул ему в руку записку на продукты, которые тот у него просил.

Фирмино, схватив взволнованного Алберто за руку, поскорее вывел его наружу, уступив свою очередь другому серингейро.

— Подождите меня здесь. Не следует перечить сеу Жуке. Он больше не даст и не спустит с нас глаз. Вы могли и этого не получить. А ружье я вам дам свое.

Алберто прислонился к ограде веранды, потрясенный, растерянный, в глазах у него стояли слезы.

Вокруг них серингейро обсуждали свои счета, которые Бинда им прочитывал, уныло вздыхая или высчитывая, сколько им понадобится еще времени, чтобы погасить долг. «Если бы хоть каучук поднялся в цене!» — «Какое там! Больше не поднимется!» — «Поднимется! Клянусь, что поднимется».

А в лавке повторился недавний диалог. Жука Тристан отказывался дать ружье новичку из Попуньяса.

Алберто услышал слова, которые вывели его из оцепенения:

— Я приехал сюда не за тем, чтоб лишиться жизни, сеу Жука!

— А я не за тем, чтоб лишиться своих денег. Уходи, убирайся с моих глаз!

Серингейро вышел на галерею с налитыми кровью глазами и трясущимися от злости губами и начал изливаться товарищам в жалобах:

— Хозяин не хочет продать мне ружье… Ему-то что, сюда ведь индейцы не доберутся…

— Мне тоже не продал!

— И мне!

— Но коли меня прикончат, он больше потеряет. Все, что за мной числится…

Все рассмеялись. Обозленный серингейро тоже смеялся. Они были люди покорные, легко со всем смирялись и сейчас были озабочены только своими счетами.