Феррейра Кастро - Сельва

К гармонике прибавилась виола [40] Виола — род гитары. Шико Сафадо, и веселье теперь переливалось через край; ноги трудились без устали, и внезапным исступлением загорались глаза.

Заразившись всеобщим ликованием, в круг вошел и Фирмино, пригласив дону Виторию, чья курчавая голова, побелевшая с годами, в царящем здесь полумраке казалась париком.

Но едва полька кончилась, Алберто увидел, что Фирмино идет назад и углы рта у него опущены, а глаза смотрят печально. И больше он танцевать не захотел.

От копоти стекло фонаря почернело с одной стороны, сделав свет еще более неясным, тусклым и мрачным. Казалось, что на просторной веранде танцуют тени, таинственные призраки. Танцующих можно было угадать лишь по огонькам сигарет, пронизывавшим мрак.

— Когда вы, сеу Алберто, захотите уйти… — предложил Фирмино.

— Если дело за мной, с меня довольно. Я уже насмотрелся… Но ты танцевал только один раз… Мы можем побыть еще немного.

— Нет, нет. Мы можем уйти. Я очень люблю танцевать, но сегодня что-то не хочется… Не знаю, почему-то еле ноги волочу.

— Как хочешь.

Они шли в ночной темноте: Алберто — утомленный волнениями дня, Фирмино — твердым шагом, будто у него были силы, чтобы обойти весь свет. И оба молчали. Свет фонаря озарял стволы деревьев, проникая в глухие уголки и рисуя фантастические своды. Тени взлетали до самых верхних ветвей и там причудливо перекручивались, съеживались и вновь расширялись, неизменно трепещущие и тягучие.

Алберто размышлял на ходу то о своем счете, то о том, что может случиться, или о том, что никогда не случится, — вереница предположений, столь же нескончаемая, как те разновеликие стволы, которые фонарь то и дело выхватывал из черноты сельвы. Десять кило в неделю, тридцать мильрейсов… Сто двадцать в конце месяца. Но расходы! Расходы… А зима, в течение которой почти ничего не добывается? Сколько же лет понадобится, чтобы выплатить долг, даже если ему повезет и он будет жив и здоров!

Река начала набухать. То было ежегодное половодье, приходившее из Перу, Боливии, с отрогов Анд, — бурлящие потоки, растаявшие глыбы льда стекали по плоскогорью, грохоча водопадами, и разрушали все, что попадалось им на пути. Казалось, сам Тихий океан перевалил через Кордильеры и разлился в циклопической ярости по эту сторону горного хребта. Река подмывала берега, прорывалась через все преграды, крутилась в небольших затонах, еще больше поднималась с дождями и без удержу катила свои воды, стремясь к более низким местам. Спускаясь на равнину, она проигрывала в силе, но зато выигрывала в размерах. Она уже не была бурной, катилась плавно, временами меняла направление, стекая по пологим склонам и ревя на обрывистых скатах. Тяжелый глинистый поток двигался по широким просторам, неся на своей гладкой поверхности, уже без грохота и рева водопадов, все то, что было разрушено им по пути. Похоже было, что река вытекает из вселенной, превращенной ею в развалины. Вода поднималась все выше, поглощая речные берега, кроме самых высоких, и превращая зеленые острова в унылые, оплетенные лианами жертвы половодья, поднималась все выше и выше, поднималась безостановочно, поглощая обнажившиеся корни деревьев, прибрежные заросли и подмывая хижины кабокло. Земля превращалась в трясину. Библейский поток медленно, бесшумно заливал содрогавшуюся сельву. Из устьев речных рукавов, из прибрежных трещин вода поднималась, разливалась, катилась дальше, выходила из берегов, растекаясь тысячью языков, чтобы потом снова слиться в один мощный поток, безжалостно разрушающий все на своем пути. Сегодня пядь» завтра еще метр, потом километр и, наконец, необозримые пространства, — затоплена вся земля, и вся сельва — словно подводный лес, волшебством вынесенный на поверхность невиданного океана.

Мертвая вода, застоявшаяся летом в прибрежных зарослях и похожая на черный ил, оживала, приходя в движение, и теряла свой черный цвет, соприкасаясь с другой водой, которая смешивалась с нею и разливалась повсюду.

Озера теряли очертания; не было больше ни берегов, ни блестящих глаз, которыми земля взирала на небо. Все кругом — просто грязная вода, безбурное море, гладкое посередине, а по краям, на необъятных пространствах, окаймленное огромными полузатопленными деревьями, похожими на гигантских земноводных.

И даже болота, летом высыхавшие и превращавшиеся в загнивающие клоаки, теперь, пополнившись водой, привлекали стаи рыб, искавших разнообразия природной среды.

Лишь кое-где морская свинка или котиа, тапир или олень могли отыскать для себя какой-нибудь небольшой островок, еще не затопленный полностью. Но повсюду вместо земли была топь, грязное месиво, в котором увязал скот, а у людей от этой жидкой грязи лопалась кожа на ступнях.

Люди жили над водой, которую было видно сквозь щели пола, опирающегося на сваи; летом кабокло привязывали свои лодки у высокого берега в полукилометре от дома, теперь же вода подступала к самому порогу их хижин. И дождь лил, лил без конца.

Половодье длилось месяцами, и в годы наибольших разливов на равнинах бассейна не оставалось ни одной овчарни. В предвидении половодья более предусмотрительные фазендейро сооружали тут же маромбы — широкие помосты, где скот должен был зимовать прямо среди воды. Но часто и это оказывалось бесполезным. Поток захлестывал помосты и губил скот. Быки и коровы сначала стояли в воде, а затем погружались в нее по брюхо и в конце концов падали от истощения, и их сносило вниз по реке, на съедение хищным рыбам — пираньям и кандиру.

Вода добиралась до цветущих плантаций и разоряла землю, расчищенную под посевы сильными руками кабокло. А у наиболее неосмотрительных поток уносил разрушенные страшной силой жилища, сооруженные в пределах досягаемости полой воды. Огромная грязная водная скатерть несла в своих складках разорение и нищету.

На расположенных выше реках — Пурусе, Журуа, Солимоэнсе и Мадейре — оставалось больше твердой почвы, больше нетронутых зарослей по берегам, в которых животные искали укрытия. Но и там половодье наносило не меньший урон, и там жители вынуждены были постоянно, в течение всей жизни менять свое пристанище.

В Тодос-ос-Сантос Фирмино, Агостиньо и Алберто с большим трудом пробирались теперь по лесу от одной серингейры к другой. Затопленные места простирались вплоть до тростниковых зарослей, и тропы почти целиком были покрыты водой; каждый шаг приходилось делать с осторожностью из-за боязни наступить на невидимую колючку или на что-нибудь похуже. Возвращались они насквозь промокшие: с брюк текла вода, а в ботинках хлюпала грязь.

В Игарапе-ассу, Лагиньо и Попуньясе половодье тоже требовало жертв, но и здесь они оказывались напрасными. У людей опускались руки: побежденные беспощадным противником, они не могли добывать каучук, и четыре-пять бесплодных месяцев еще больше отдаляли срок желанного возвращения и тянулись томительно долго для этих несчастных, лишенных нормальной жизни людей.