Феррейра Кастро - Сельва

Многие бежали из сертана, спасаясь от гибели, но лишь немногие добирались до берега спасительного моря. Каждый день дорожная пыль покрывала безжизненные тела стариков и детей, которых затем пожирали стервятники. Порой матери, не в силах уйти, оставались склоненными над своими умершими детьми, сначала громко рыдая, потом сидя с сухими глазами, полными мучительного страдания. И мир для них умирал прежде, чем смерть сжаливалась над ними.

Каждое набегавшее облачко становилось для этих неслыханно страдающих людей замком радужных надежд. Но очень скоро рассеивались его летучие зубцы; небо вновь становилось чистым, выметенным от края и до края, и ни одной капли дождя не выпадало на раскаленную землю. Вновь охваченные отчаянием беженцы, в нищенских отрепьях, полумертвые от голода и жажды, добирались наконец до столицы штата, на атлантическом побережье. Там их ждала новая одиссея. Одни отправлялись на юг, на красные земли Сан-Пауло, где были кофейные плантации; другие — большинство — обращали свои взоры к Амазонии, которая, по традиции, представлялась им краем изобилия, — ведь все же кое-кто возвращался оттуда богачом. Там было много воды, которой так не хватало в сертане. С земли, губившей их засухой, они переселялись на землю, где их губило обилие воды.

Но никто из них не мог добраться туда самостоятельно. Не имея ничего, кроме доброго сердца, они были вынуждены, голодая, ждать здесь вербовщиков: им нечем было заплатить за проезд. Посланцы серингалов пользовались их беззащитностью и увозили беженцев большими партиями. Когда год был благоприятным и в Форталезе беженцев не было, они отправлялись вербовать прямо на месте, по всем долинам и взгорьям романтического сертана. Угроза новой засухи и надежда разбогатеть заставляли его жителей покидать родные края.

Но едва обитатели сертана прибывали в Амазонию, их охватывало желание вернуться на родину. Даже те, что бежали от засухи, бросая в пути стариков родителей, впавших в беспамятство, или мертвых малолетних детей, не думали здесь ни о чем другом, кроме как о родном далеком сертане. Все богатства сельвы и ее могучие реки, вознаграждавшие их за долгие дни жажды, казались им ничтожными по сравнению с местами, где они родились. Души сертанежо пели, рвались на волю и рыдали в бескрайней чаще.

Присмотревшись к ним, послушав их и поняв их трагедию, Алберто преисполнился к ним нежности и раскаялся в своем высокомерном и гордом уединении на палубе парохода. Эти люди больше его не раздражали, но здешняя работа и душевное одиночество повергали его в уныние.

За пределами хижины здесь некуда было пойти, не с кем поговорить, чтобы хоть как-то скрасить тоскливое существование. Тропы заканчивались в восьми — десяти километрах от хижины, и дальше была непроходимая, бескрайняя сельва, как говорили, принадлежавшая некоему землевладельцу, измерявшему свои владения лишь по берегу реки. Земля, занятая сельвой на десятки, сотни или тысячи километров, не представляла для него интереса, поскольку использовать ее было невозможно. Фактическим хозяином всех этих неизведанных земель был Жука Тристан: границы его владений проходили по двум воображаемым параллельным прямым линиями, идущим от реки до штата Мато-Гроссо; однако был еще и другой хозяин, невидимый, жестокий, загадочный, как сама сельва, — индеец, для которого не было больше радости, чем танцевать в уборе из перьев вокруг отрезанной головы чужеземного пришельца. И никакая Другая человеческая нога еще не ступала по этим диким, уединенным местам, столь же страшным и неведомым, с сотворения мира.

Однажды, возвратившись с работы, Алберто и Фирмино не увидели в затоне лодки. Зашли в коптильню, но Агостиньо там не было.

— Видно, ему надоело ходить по залитой водой тропе и он отправился охотиться или рыбачить, — предположил Фирмино.

Но Алберто опасался, не побывали ли здесь индейцы: вряд ли Агостиньо бросил бы работу, не предупредив никого об этом заранее. Вода за последние часы не поднялась настолько, чтобы неожиданно прервать сбор каучука, и Агостиньо не лодырь, он всегда гордился тем, что вечно торчит на своей тропе. Но Алберто промолчал, чтобы мулат не подумал, будто он боится индейцев. Да к тому же Фирмино явно не был обеспокоен, а уж он ли не разбирается во всех опасностях, которые подстерегают их в сельве. После окуривания они прибрали хижину и приготовились было есть под навесом, когда появился Агостиньо. Лицо его как-то странно исказилось, глаза смотрели мрачно, губы распухли. С ним в хижину вошло что-то неопределенное, реявшее в воздухе, тягостное и тревожное.

Он отказался от еды, которую ему предложил Фирмино, и на вопрос: «Ты что, не ходил сегодня на тропу?» — ответил глухо и коротко, как отрезал: «Нет».

Удивленный Фирмино поднял голову, всматриваясь в лицо товарища, но тот, повернулся и пошел в спальню. Там он, разостлав холстину, собрал свою одежду и все свои вещи. Потом снял гамак и сетку от москитов, свернул их и уложил туда же.

Фирмино, пожав плечами в знак того, что это его не касается, глядел на его сборы, ожидая какого-либо объяснения.

Но нет. Агостиньо продолжал упорно молчать. Потом лихорадочно, словно он вспомнил о чем-то очень важном, вытащил из ножен свой нож и принялся мыть его в банке с водой. Вода окрасилась кровью.

— Что с тобой случилось?

— Ничего, — ответил он так же глухо и коротко, как всегда, оставив вопрос в общем-то без ответа.

Затем поднял мешок, приладил его хорошенько за спиной, повесил через плечо ружье, надел шляпу и остался стоять, задумавшись, посреди хижины. Наконец, протянув руки, подошел к другу:

— Прощай, Фирмино!

Это было долгое, молчаливое объятье, и Алберто заметил, что по лицу Агостиньо, прижатому к плечу мулата, катились крупные слезы.

— Прощайте, сеу Алберто…

Затем он вышел, и оба приятеля, прислонившись к двери, наблюдали, как он зашагал в глубь неведомой, таинственной, дикой сельвы. И вскоре исчез, покинув поляну, над которой витала та же тягостная тревога, что и в хижине.

— Что случилось? — спросил Алберто.

Фирмино ответил не сразу. Его глаза были озабоченно устремлены в сторону зарослей, где скрылся Агостиньо. Потом сказал:

— Что-то нехорошее… Но там, в этих зарослях, он наверняка погибнет. Разве он проберется через сельву, да еще в половодье?

Есть им расхотелось. Высказывая всякие догадки, но совсем не утешительные, поскольку ничего другого не приходило им в голову, они пожевали солонины, и затем Фирмино решил отправиться в Игарапе-ассу и разузнать, что случилось. Плыли долго, лодка словно стояла на месте, хотя Фирмино греб изо всех сил.

Едва они ступили на берег, как из толпы, сгрудившейся на площадке у хижины Назарио, вышли двое сборщиков, взволнованно спрашивая: