Феррейра Кастро - Сельва

Вслед за первыми крупными каплями хлынул ливень. Фирмино, оглядевшись кругом, обнаружил наконец подходящее убежище и причалил лодку между двумя старыми стволами, где в глубине смутно различался большой корень, как бы обвивший один из стволов.

— Скорее, сеу Алберто, иначе вымокнете, как цыпленок!

Оба выскочили из лодки и бросились бежать, чтобы спрятаться в гроте, образованном корнями. Он был такой же, как и многие другие гроты, столь обычные для сельвы: монументальное корневище шумевшего вверху большого дерева, местами скрученного, как канат, местами расплющенного, как доска, образовало с переплетениями корней причудливый свод, заканчивающийся воронкой. В грот можно было проникнуть лишь с одной стороны, но сотня щелей между корнями давала доступ тусклому вечернему свету.

Алберто устроился в гроте повыше, а Фирмино сел на корточки, и оба закурили. Ливень поначалу задерживался листвой, но потом она стала пропускать воду, и наконец вода полилась как из ведра и дрожащая пелена водяных струй скрыла все из глаз.

Фирмино отпустил было какую-то шутку насчет непогоды, но Алберто не отвечал, и он тоже замолк. Нараставшая вялость лишала их желания говорить. Глубокое уныние, бесконечную печаль вызывало зрелище сельвы, взбудораженной ливнем, — листва, блестевшая под дождем, металась и дрожала. Земля, высокомерно кичась своим неслыханным плодородием, являла свою враждебность к человеку каждой веткой; здесь всякий, даже не вымокший, ощущал себя мокрым. Влага проникала сквозь кожу до нутра, и чувства принимали холодную ванну. Даже лицо, прижатое к оконному стеклу зимой, не выглядит так невыразимо печально, как сельва под ливнем. Отсыревшие стволы, шумящая листва, бурая почва, миллионы падающих капель — сквозь их плотную завесу не прорваться взгляду. Сверху, снизу, из глубины — отовсюду лилась тяжелая печаль, которой было проникнуто все вокруг. Теперь сельва не внушала страха; в ней уже не оставалось загадочной неопределенности, томительного ожидания, ее тайна рассеивалась… Это было чудовище, тяжелое, безвредное, ревущее от боли, но не пробуждающее жалости. И вместе с тем никогда сельва не внушала такого сильного желания умереть.

Свет угасал, возрождалась почерневшая земля. Темнота все больше сгущалась, и дождя уже не было видно. Успокаивалась густая листва, обмытая ливнем, и порывистый ветер завывал теперь уже вдалеке. Но дождь не утихал, и тоскливое уныние не рассеивалось. И не голые ветви, не желтые листья, как в старой Европе, навевали его. Дерево в сельве, покрывшееся однажды листвой, оставалось зеленым всю жизнь, и, не будь половодья, не замечалась бы смена времен года. Печаль исходила от этой вечной, неизменно одинаковой зелени, которая угнетала, душила своим упорством и пышностью. Алберто сидел подавленный: жизнь его кончена. Из всех ощущений, вплетенных в монотонный ритм дождя, он различал в себе лишь бессилие, бремя долга и отчаяние при мысли; что все пути для него закрыты. И так будет всегда, всегда. Так будет год, другой, третий. Как для Фирмино, который здесь уже шесть лет; как для Шико Параизиньо, который прозябает тут целых двадцать…

Повседневная безысходная нищета обитателей серингала развеяла мечты вновь прибывших: они пали духом и превратились в таких же бездельников, как и те, что уже много лет назад похоронили здесь свои надежды и стремления.

Спрос на каучук падал, цены на него все больше снижались, и лето, открыв снова тропы в сельве, ничем не обнадеживало сборщиков. Скудные заработки мешали им стряхнуть с себя сонное оцепенение, в котором месяцы и месяцы держала их неумолимая зима. Не надеясь на освобождение, они дремали в своей зеленой тюрьме, ловя рыбу и охотясь, когда требовал желудок, и уклоняясь всякий раз, когда ослабевал надзор, от сбора каучука, работы неблагодарной и плохо оплачиваемой.

Поскольку сборщики явно ленились, их следовало пришпорить ежедневным присутствием надсмотрщика в каждом поселке. Но Балбино, Каэтано и Алипио не были вездесущими и не могли объехать в часы, когда требовалось поднимать любителей поспать, все обширное пространство серингала. Поразмыслив о том, кого бы придать им в помощь, Жука остановился на Бинде, которого сборщики каучука уважали: еще бы, ведь у него всегда были продукты и кашаса.

После назначения нового надсмотрщика оставалось еще решить: кто заменит его в лавке? Перебрав в памяти всех рабочих, Жука выделил того, кто мог скорее других добиться здесь успеха. Жуке вспомнился некогда безвестный торговец бакалейными товарами на углу одной из улиц Белена, поставлявший продукты его семье, а также всем другим лавкам столицы штата Пара, где было много португальцев.

Когда Жука за обедом спросил мнение бухгалтера, тот сразу одобрил его намерение:

— Мне кажется, это очень хорошая мысль. Евреи и португальцы — прирожденные торговцы.

Все тут же решилось. И в следующее воскресенье, едва Алберто вошел в барак, Бинда окликнул его:

— Сеу Жука хочет с вами поговорить. Пойдемте со мной.

Войдя в контору, они протиснулись мимо столика, где выписывались счета за проданные товары, толкнули вторую дверь и оказались в просторном квадратном помещении. В глубине его было два окна, за которыми виднелись кротоны во дворе. Посередине стоял новый сейф, этажерка с книгами, высокая конторка с гроссбухом, раскрытым на ней, подобно требнику на алтаре, копировальный аппарат и настенный календарь — «Б.-Б. Антунес и К° — комиссионные операции и вклады». В углу — заваленный бумагами длинный стол, за которым сидел Жука Тристан. От его сигары, лежавшей в пепельнице, поднималась тонкая струйка дыма.

Жука испытующе смерил Алберто взглядом и спросил:

— Есть ли у вас профессия?

— Профессия?..

— Знакомы ли вы с торговлей?

— Я изучал право и почти закончил курс обучения… — ответил Алберто с гордостью, полагая, что это избавит его от новых обид.

Однако Жука развеял его заблуждения:

— Нам здесь нужен не доктор наук. Знаете ли вы бухгалтерию?

— Знаю! Я служил несколько месяцев в двух компаниях, занимающихся поставками товаров в штате Пара. В фирме «Секейра и Мендонса», о которой вам, возможно, известно, и в акционерном обществе Амаро Абреу.

— А почему оттуда ушли?

— Им пришлось уволить часть служащих в связи с каучуковым кризисом, а так как я был самым молодым…

— А за прилавком? За прилавком стояли?

— За прилавком… нет. Но полагаю, что смогу легко научиться… — И, как бы предугадывая намерения хозяина, он загорелся страстным желанием взяться за эту работу, предпочитая сейчас что угодно нудной жизни в далекой хижине среди зарослей.

Жука Тристан взял сигару, пододвинул к себе какие-то бумаги, лежавшие на столе, и после короткого молчания спросил: