Феррейра Кастро - Сельва

Змея могла двумя кольцами обхватить ствол дерева и сделав широкую дугу, обвиться двумя другими вокруг ствола, стоящего поодаль, поражая своей невероятной длиной и гибкостью. Иные змеи обвивали сплошь деревья, лишь голове позволяя раскачиваться в выжидательной позиции библейского змея, искушающего Еву.

Спастись от смерти можно было, сделав тотчас же ножом, раскаленным сильнее, чем если бы он вышел из кузницы, выше укушенного места глубокий надрез, от которого навсегда оставался заметный шрам. В лавке имелись лекарства, доставляемые из Пелотаса, и даже сборники гомеопатических рецептов с указанием средств против змеиного яда. Впрочем, многие из серингейро обращались за помощью слишком поздно. Бывало, что они просто не замечали врага. Кто-нибудь из них мимоходом наступал на спавшую змею, зарывшуюся в листья, — ощутив боль, не понимал, что это месть змеи. Осматривал ногу, приписывал укол колючке и продолжал идти дальше. А когда обнаруживалось, что его укусила змея, помочь ему уже было невозможно. Многие из крестов, гнивших позади большого барака в Параизо, были поставлены на могилах серингейро, погибших от змеиных укусов.

Но у сельвы были и другие средства обороны. Она досаждала и мучила людей легионами летающих и ползающих насекомых, которых никто и ничем не мог истребить. Это были: маруим, укус которого обессиливал человека; карапана, всегда находившая даже в самом плотном пологе от москитов отверстие, чтобы пролезть и лишить сна того, кто растянулся в гамаке; слепень мутука, чей внезапный укус заставлял долго кровоточить укушенное место; клещ каррапато, впивавшийся в спины и бока собак и скота, вначале незаметный, но потом постепенно распухавший от крови, которую он высасывал. Человек вел непрерывную борьбу с почти не Видимым и не осязаемым врагом, который появлялся внезапно, кусал беззвучно или издавая какой-нибудь звук, вливал свой яд и исчезал, насытившийся и торжествующий, уступая место другим, столь же голодным ордам, которым не было конца. Человек бился впустую. И, бессильный перед таким крохотным врагом, он шлепал себя самого по чему попало, пытаясь уничтожить надоедливое насекомое, уже давно улетевшее и столь же невесомое и неуловимое, как и ветер.

На плодородной почве, которая рада была давать по два урожая в год и только и ждала, чтоб в нее бросили семена, из которых сразу же произрастала пышная зелень и пышность ее переходила в буйство, — на этой почве все, что оплодотворяла рука человека, уничтожали муравьи. Они появлялись однажды один за другим, словно бесконечный караван, и буйно разраставшаяся плантация, ухоженная и обещавшая щедрый урожай, вскоре поднимала к небу обглоданные стебли. То, что не уносило в складках своего водного покрывала сезонное наводнение, пожирали эти разбойники, — будто сельва всеми способами стремилась доказать, что никакая иная жизнь здесь недопустима, что тут правит только ее воля. Даже огромные, богато одетые деревья лишались своего покрова за одну ночь когда на них накатывал этот непобедимый грызущий вал. То было поразительное зрелище — видеть, как листья маршируют к муравейнику в строгом и торжественном порядке, один за другим, будто они шагают на собственных ногах, ибо их неутомимые носильщики цветом почти сливались с землей. Некоторые из них, проглотив какое-нибудь ядовитое семечко, погибали и высыхали под полуденным солнцем, подняв лапки кверху. Но даже и тут чудесная жизнь сельвы не останавливалась. Зернышко-убийца прорастало внутри муравьиного трупа, и в один прекрасный день из него поднималась маленькая лиана — сельва торжествовала. Были муравьи другие — огромные диковинной окраски, каких Европа никогда не видела; их прикосновение к руке или ноге порождало невыносимые боли. Они пробуравливали в земле километровые лабиринты и время от времени строили на поверхности земли экзотические замки из глины высотою в рост человека.

Дав себе обещание никогда тут не купаться, даже если ему пришлось бы таскать для купания воду в бочки, стоящие во дворе, Алберто снова устроился на мостках. Страх перед змеями притупил в нем чувствительность к комариным укусам. Он мыл и мыл бутылки: кожа на руках у него сморщилась и спина протестовала против длительного пребывания в согнутом положении.

Вокруг лежали на берегу или плавали вниз и вверх по реке бесчисленные крокодилы: в воде то и дело мелькали их зубчатые спины — крокодилы охотились за пищей. «Только подплыви сюда, я тебя съезжу бутылкой по башке!» Алберто уже знал, что они безобидны, и не боялся их.

Водрузив на плечо ящик, из которого вода стекала на его недавно сшитую куртку, он стал подниматься по крутому берегу. Наверху, на веранде, появился Жоан и крикнул ему, чтобы он оставил все и шел завтракать. Он послушался и, следуя за Жоаном, обогнул снаружи жилые комнаты Жуки Тристана и вошел в кухню. В конце большого стола: для него была поставлена тарелка и лежала салфетка, на другом конце высилась гора пустых блюд. Через открытое окно в кухню свешивалась ветка тамаринда с еще не созревшими стручками. Из смежной комнаты доносились голоса Жуки Тристана, еще какого-то мужчины и женщины. Они завтракали. Слышался звон столовых приборов, и время от времени, пока они жевали, наступала короткая тишина.

Небритый, лысый, толстый повар, внушавший симпатию своим добродушием, старательно и весело орудуя ложками, раскладывал еду на блюда и относил в комнату.

Иногда Жука кричал ему:

— Жоан! Перец!

Или отечески:

— Добавь гарнира, Жоан.

Трое собеседников явно пребывали в хорошем настроении. А у Алберто куски застревали в горле. Он принялся за лосося, но ел его так медленно, что повар удивился:

— Не нравится?

— Нравится, нравится, сеньор Жоан; но мне не хочется есть.

Стол, который он угадывал там, внутри, с белой скатертью, бокалами и вином, заставлял его чувствовать себя униженным, поставленным в положение слуги: руки, еще сморщенные от мытья бутылок, и еда, поданная ему на кухне, подчеркивали это. Он вспомнил, как нежна была с ним его мать, как соседи именовали его, студента, — «сеньор доктор», — в знак уважения к генералу, который дал ему имя. Наместник короля не однажды принимал его у себя дома, со вниманием слушая его предложения, — и все, кто боролся за восстановление монархии, кто носил дворянские титулы или обладал большим состоянием, всегда прислушивались к его словам и относились к нему с уважением. Если бы ему удалось закончить университет, он занимал бы теперь, возможно, достойное положение, был бы знаменит в среде молодежи, побеждая все и всех своим ораторским талантом, которому так завидовали сокурсники…

Но он был беден! Отец оставил ему лишь скудный пенсион: сам он вел жизнь простого солдата, любил казарменную жизнь, шпагу и олеографии старинных сражений, где изображались развевающиеся знамена, пронзенные пиками всадники и лошади во всевозможных позах. В его время не было, как теперь, выгодных должностей в банках и могущественных компаниях, и все чины, вплоть до генеральского, он получил лишь за выслугой лет. Отец всегда носил длинные усы, даже когда вошли в моду бритые лица. Если бы все было иначе, его сын не влачил бы сейчас существование раба и бедняка…