Феррейра Кастро - Сельва

Дорожа Добрым отношением сеньора Геррейро, Алберто заинтересовался шарадами и постепенно достиг успехов на этом поприще.

— Решение шарад дисциплинирует ум, расширяет кругозор и помогает убивать время. Что бы я делал здесь без этого развлечения? — наставительно заявил как-то вечером сеньор Геррейро.

«Что делать здесь без этого развлечения?» И Алберто тоже принялся листать словари и учебники, воскрешая в памяти забытые сведения из истории и мифологии. И однажды он одержал свою первую победу.

— Шарада готова: первый слог — нота, второй — загородный дом. Все вместе — прорицательница у древних греков и римлян.

— И что же это?

— Си-вилла.

— Хорошо. Но эта шарада легкая… Вам надо потрудней…

Когда темнело и уже нельзя было читать, сеньор Геррейро поднимался, произнося: «Доброй ночи!» — и неторопливо удалялся. Алберто шел тогда на кухню, где Жоан щедро вознаграждал его за отпущенную поутру лишнюю стопку кашасы.

Все теперь здесь казалось Алберто более приятным, удобным и терпимым. У него была хорошо обставленная комната, книги на полке, на столе портрет матери, много конвертов и бумаги, которую он исписывал в тоскливые часы воспоминаний. А когда приходили пароходы, он с волнением ждал писем и того соприкосновения с воздухом цивилизованного мира, который ощущался на пароходных палубах. Проходившие вдалеке, без остановки, щеголеватые «Витория», «Машадо», «Жамари» и суда линии Мадейра — Мамора вызывали в нем раздражение и досаду. Их появление в излучине реки, когда еще нельзя было различить цвета труб, подавало надежду, и утрата ее причиняла огорчение, которое он не в силах был побороть. Но пароходы, причаливавшие для выгрузки товаров или для обмена почтой, всегда рождали в нем радостное чувство и среди дня, и в мертвые часы ночи, когда они будили его своим резким гудком. Чувство, естественное для изгнанника, вынужденного жить в такой глуши. Много раз он поднимался на борт стоящего у причала парохода и в мечтах отправлялся путешествовать отсюда в Порто-Вельо, затем в Санто-Антонио и, наконец, до Манауса или Пара. Он знакомился с матросами и старался задержаться на судне подольше, беседуя с ними и пользуясь всевозможными предлогами, чтобы остаться еще на минуту, остаться до тех пор, пока с капитанского мостика не прикажут поднимать якорь. Тогда он сходил на берег, продолжая разглядывать на палубе третьего класса новые толпы сеаренцев, увлекаемых мечтой, которая продолжала жить.

Судно отплывало, и тоска давала себя знать сильнее, пока он стоял у трех пальм, наблюдая, как пароход медленно удаляется, подобно прекрасной мечте, которая мало-помалу рассеивается жизнью. Когда-то он сможет уехать отсюда?

По распоряжению Жуки Тристана ему за его работу записывали по сто мильрейсов ежемесячно. Сам он дал себе обещание бросить курить и всячески ограничивать свои расходы, чтобы как можно скорее выплатить долг и покинуть серингал. Картина предстоящего отъезда, когда он будет стоять на борту, облокотившись на поручни, и прощаться с остающимися, рисовалась ему как ни с чем не сравнимое счастье. Но все это было еще таким туманным и далеким, и Алберто боялся, что его мечта окажется несбыточной химерой.

Он решил отказаться от бесплодной игры воображения и, сравнив свою теперешнюю жизнь с началом своего пребывания в сельве, нашел, что живется ему несравненно лучше. Он не чувствовал себя таким униженным: здесь к нему явно относились иначе. Расположение, которое оказывал ему бухгалтер, повлияло и на Жуку Тристана, и вследствие этого или за отсутствием лучшего партнера хозяин однажды вечером спросил его, умеет ли он играть в соло. Алберто отвечал, что ему знакома эта карточная игра; правда, может быть, он ее уже подзабыл, но полагает, что быстро вспомнит.

— Тогда подсаживайтесь.

Алберто скромно сел на место, которое обычно занимал Бинда. Напротив него находился сеньор Геррейро и рядом с ним дона Яя. Двух партий для него оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти правила игры, и вскоре он уже показал себя смышленым и ловким партнером. Но больше всего он гордился — и даже не мог потом заснуть — тем, что хозяин оказал ему честь, пригласив за свой стол. Жука Тристан перестал казаться ему ненавистным и отталкивающим. Он теперь оправдывал его и с легкостью находил объяснения тому, что еще недавно ему представлялось лишенным смысла и справедливости.

Однако по воскресеньям он словно пробуждался, и прежние муки снова одолевали его. Та, другая жизнь входила в поселок: ведь сельва была там, а не на этом квадрате земли, очищенном ударами топора, с домом Жуки посередине. И там были Фирмино, Шико до Параизиньо, Прокопио, Жоаким, Дико, Жоан Фернандес, четыреста душ, выходивших каждую субботу из бескрайней чащи. Они являлись за несколькими килограммами муки, за килограммом вяленого мяса и бутылкой кашасы, которая заставляла их забывать весь мир и самих себя.

Фирмино приносил ему плоды пуруи, и Алберто с наслаждением смаковал их резкую кислоту. Но он же приносил воспоминания о том, о чем Алберто не хотел вспоминать, о том, что он хотел похоронить навсегда там, в ночной сельве.

«Да уж, ничего хорошего не вспомнишь!» Мало-помалу вынужденное смирение, вызванное перенесенными обидами и страданиями, стало его покидать. Доброжелательность Жуки Тристана, воспринимаемая им поначалу как хозяйская ласка, сделавшись привычной, уже больше не льстила ему. Работа в конторе снова позволила ему стать самим собой, почувствовать себя достойным и уважения, которое ему оказывал сеньор Геррейро, и почтительности со стороны Каэтано и Балбино, и многого другого.

В своем новом, более высоком по сравнению с прежним, положении он особенно ясно и нелицеприятно мог судить обо всем, что видел здесь. Возможно, более снисходительный, чем тогда, когда он без устали трудился бок о бок с этим потерявшим надежду человеческим стадом, но одновременно и более спокойный, он старался судить справедливо, соотнося свои наблюдения с теми идеями, которые он исповедовал. Но поступки людей чаще всего не согласовывались с его отвлеченными суждениями, и тогда его охватывало уныние при мысли, что в жизни неизбежны подлость и малодушие. Здесь же, в сельве, человек еще меньше принадлежал себе, чем в каком-либо другом месте. Помимо хозяина, отличавшегося непостоянством натуры, но вылепленного из той же человеческой глины, существовала другая могучая сила, неумолимая в своей растительной немоте и еще более ужасная, чем та, с которой она объединялась для порабощения серингейро.

Так в один прекрасный день из поселка Трех Домов пришли вести об Агостиньо. Хозяин серингала, друг Жуки Тристана, сообщал ему, что в поселке объявился оборванный и изможденный человек, который хотел наняться на работу. Он вызвал подозрение, поскольку нередко бывало, что такой вот неведомо откуда взявшийся серингейро оказывался убийцей или беглецом из другого серингала. Прижатый к стене вопросами и уличенный во лжи, он наконец сознался, откуда сбежал. Пока его держат в тюрьме; если беглеца хотят вернуть, стоит лишь послать за ним, в противном же случае, если задолженность его невелика, все может быть улажено и беглец останется там.