Феррейра Кастро - Сельва

Жизнь бедняков… Жизнь бедняков… Для многих жизнь и в эмиграции была наслаждением: они поселялись во Франции, опьяняясь Парижем, или спали в Мадриде на мягких постелях с шикарными любовницами.

Если бы он был богат…

Там, в столовой, послышался шум отодвигаемых стульев, и через открытую дверь он увидел удалявшуюся дону Яя с округлыми бедрами и пышным бюстом и ее мужа в полосатой пижаме.

Он тоже поднялся.

— Ничего больше не хотите?

— Нет, сеньор Жоан. Большое спасибо.

Он обогнул тамаринд, поднялся на веранду и прошел снова на продовольственный склад. Там он открыл бочку, вставил в нее кран и принялся нацеживать в бутылки вино.

Уже почти стемнело, когда, закупорив последнюю бутылку, он вышел и уселся под развесистой сапотильейрой.

В сумерках Мадейра, охватившая двумя своими изгибами огромное пространство, походила скорее не на реку, а на грандиозное озеро и катила свои воды с сомнамбулической медлительностью. Время от времени тунцы, веселясь или в любовной погоне стремительно взрезая воду, то здесь, то там выносили на ее поверхность свои блестящие спины. Пираньи, прожорливые, как акулы, наводящие ужас на всех, кто рисковал окунуть в реку хоть палец, выпрыгивали из воды и высоко взметывали над ней свое тонкое туловище рыбы-людоеда. И медленно, очень медленно, повинуясь ритму течения, плыли вниз по реке огромные стволы, черные плоды гниения, и водяные растения с большими лепестками, раскрывающимися навстречу наступающей ночи.

Жука Тристан, от которого сильно попахивало спиртным, с ружьем в руке прошел возле сидящего Алберто.

Прислонившись к одной из пальм, он поднял ружье и принялся стрелять, упражняясь в меткости, в крокодилов, плавающих по реке. Это было его обычным вечерним развлечением. Бинда сел рядом с Алберто. Выстрелы управляющего отдавались эхом на другом берегу. Если пули попадали крокодилу в спину, он продолжал свой путь, а более опытные из них искали надежного убежища на дне. Когда же пуля попадала крокодилу в голову, он выпрямлялся в трагическом броске, словно дракон, отчаянно бил хвостом, его скрюченные лапы высовывались из воды, и все тело извивалось в судорогах, делая его похожим на доисторическое чудовище. Потом он погружался в воду, оставляя на воде островок крови. Несколько часов спустя он снова всплывал на поверхность, брюхом кверху, с неподвижными лапами, безжизненным хвостом, навсегда преданный потоку, где провел всю жизнь и нашел свою могилу.

Однако в те дни, когда Жука наливался коньяком более основательно, такая крупная и легко доступная цель его уже не удовлетворяла.

— Колченогий! Колченогий!

Негр Тиаго, который когда-то был рабом, а теперь, состарившись, уже почти ни на что не годился, только Жуке позволял называть себя этим оскорбительным прозвищем. Его хромая нога и без того была для него достаточно тяжким несчастьем, чтобы еще другие смеялись над нею. У многих серингейро остались на память шрамы от ударов ножом, в ярости нанесенных негром в отместку за оскорбление. Если же он не в силах был достать ножом оскорбителя, его беззубый жабий рот, постоянно жующий табачные листья, изрыгал вместе с черной слюной все известные ему ругательства, и тогда управляющий ради того, чтобы пощадить уши жены, приказывал в этот день не давать негру больше кашасы. Для того это было высшим наказанием и пыткой. Только алкоголь поддерживал еще его жизнь, изувеченную всеми превратностями судьбы, еле теплящуюся в теле этого высокого, тощего и хромого человека, похожего на черного домового.

Он жил совсем один, в старой хижине, в которой нельзя было укрыться ни от солнца, ни от дождя, и когда ему, неведомо где и как, удавалось добыть кашасы сверх установленного рациона, он напивался и всю ночь напролет осыпал громкими проклятиями своих обидчиков, посмевших называть его ненавистным прозвищем, и его неумолчные вопли поражали силой и упорством, невероятными для такого старика. Сельва вбирала в себя голос негра и разносила его эхом повсюду, наполняя ночь ужасом. Никто не мог спать: едва наступала тишина и все уже думали, что пьяница заснул, как крики возобновлялись с еще большим неистовством. В эти черные, тревожные ночи даже ягуары не подходили близко, как бы ни соблазняли их свиньи в свинарнике.

Иногда Тиаго пел. Это всегда были протяжные, тягучие песни, наполнявшие ночь тоской, заставлявшие забывать о хриплом, пропитом голосе певца. Он пел песни невольников, не столько слова, сколько мелодии песен, выученных им в детстве и привезенных в Бразилию в трюме невольничьих кораблей.

Когда-то он тоже был невольником на плантациях Мараньяна. Он помнил кнут надсмотрщика, колодки, тяжкий труд от зари до зари и кровавые рубцы от побоев. После отмены рабства, во времена Сизино Монтейро, он приехал сюда. Каучуковые деревья поглотили последние дни его молодости и годы зрелого возраста. В ту пору сельва привлекала толпы авантюристов надеждой на легкое обогащение. Тиаго продавал тогда каучук по десять мильрейсов за килограмм. Но ему так и не удалось ничего скопить. Кашаса лишала его большей части благоразумия, а наивность недавнего невольника отнимала остальную. Отсюда ему больше не выбраться. Когда Жука Тристан купил эти каучуковые заросли, Тиаго уже превратился в никчемного и смешного оборванца. Новому хозяину негр, однако, пришелся по душе своим детским простодушием и тем, что безропотно сносил все его капризы. Тиаго был здесь единственным человеческим существом, которое не поддавалось болезненной вялости, владеющей обитателями сельвы. По вечерам его огромная фигура ковыляла к реке: на лодке он объезжал берега речного притока, чтобы нарезать травы, а потом шел наверх и крошил ее на старом скотном дворе. Делал он это просто так, чтобы оправдать свое существование. Если бы он умер, никто больше не стал бы этим заниматься, и старый скотный двор потихоньку сгнил бы, а лошади и без его травы оставались бы откормленными, словно никто в мире им не был нужен.

— Колченогий! Колченогий!

Тиаго не имел привычки сразу откликаться на зов. Он притворился, что не слышит.

— Колченогий! Колченогий!

— Что вам, хозяин?

— Принеси апельсин.

Тогда это жалкое подобие человека, снисходительно подчиняясь детскому капризу, положил нож на край кормушки и направился к хозяину.

— Стань там!

Негр уже знал, что за этим последует, хоть и не мог еще привыкнуть. Он остановился и положил апельсин на свою седую курчавую голову с дорожкой посередине, прочерченной пулей, которая сорвала у него кусок кожи с волосами однажды вечером, когда Жука Тристан плохо прицелился. Стоя, расставив ноги, чтобы быть меньше ростом, с апельсином на голове, он выглядел ярмарочным паяцем, выставленным на посмешище публики.