Феррейра Кастро - Сельва

— Где он? Где он?

— Кто?

— Агостиньо.

Теперь подошли уже все, окружив Фирмино и Алберто.

— Не видели его?

— Но что случилось?

— Он убил Лоуренсо!

Пораженный, Фирмино на мгновение заколебался, не зная, как ответить.

— Ушел… — проронил он наконец.

— Куда?

— В те дальние заросли…

— Разве я не говорил, что это был он? — воскликнул Назарио. — Я видел, как он шел к озеру, а потом возвращался оттуда, и по лицу было видно, что он кого-то прикончил!

Возмущение нарастало. Кабокло, живший здесь на отшибе, щедрый и бескорыстный человек, пользовался всеобщей любовью, и все теперь полны были жалости к нему и ненависти к преступнику. Агостиньо убил его ударами ножа по голове и, видимо, напал на него предательски, спрятавшись за деревом, возле которого был найден труп. Лоуренсо даже не крикнул, иначе его услыхали бы, — ведь он был убит совсем близко от жилья. Возвращаясь с тропы, Афонсо натолкнулся на него, уже покрытого насекомыми, которые пировали свернувшейся кровью.

Алберто и Фирмино подошли к телу. Кабокло лежал на циновке на маленькой площадке, и из пробитого черепа вытекал мозг. Чья-то сострадательная рука вытерла ему лицо. Глаза у покойника были раскрыты, и в них застыло последнее изумление человека, убиваемого безвинно, и в гримасе его рта еще угадывалась ласковая улыбка, улыбка неведения и самоотречения, с которой он встречал серингейро у себя в удачливый для него день. Один из ударов пришелся по лбу сверху вниз, и лоб был рассечен до основания носа. У тела билась с громкими воплями жена. А к безжизненной груди убитого приникла, рыдая, дочь, которую он так любил и которая стала причиной его смерти.

Алберто стал наблюдать за ней. Она была совсем ребенок: едва расцветающее тельце, слабенькие ручки, которым еще нужна кукла, — где-нибудь в другой стране никто не подумал бы о ней как о женщине.

Возвращаясь вместе с Фирмино, который повторял между двумя ударами весла: «Я ждал чего-нибудь такого; я говорил, что с Агостиньо творится неладное!» — Алберто произносил про себя речь, как в те времена, когда он студентом расхаживал по улицам Лиссабона и мечтал о крупных процессах, где он сможет проявить свой талант: «Господин судья! Господа присяжные! Сострадание — самая благородная человеческая черта! Человек, совершивший подобное убийство, являет собой натуру наиболее омерзительную. Не порочьте же благороднейшее чувство сострадания, оправдав человека, который сам никогда ни к кому не питал сострадания! Представьте себе, — если вы можете сделать это без содрогания, — общество, состоящее из таких личностей, как этот преступник…»

«Господин судья, господа присяжные…» Воспоминание о таких ораторских репетициях на тихих улицах, ведущих К его дому в Лиссабоне, снова вызвало у него тоску отверженного. Тогда он уже видел себя молодым, преуспевающим прокурором, который быстро добьется признания своими гневными обвинительными речами, разоблачающими крупные преступления с беспощадностью, свойственной его характеру.

Теперь, однако, все это рухнуло; развеялись победные замыслы, и его страдания, казалось, должны были доказать, как того хотели его противники, что его идеи тоже были преступлением, подлежащим расследованию.

Когда они вернулись в Тодос-ос-Сантос, Алберто невольно то и дело поглядывал на заросли, в которых исчез Агостиньо. Ему чудилось, что тот не ушел совсем, что нечто невидимое, но ощутимое осталось там, приставшее к листве, навечно укрытое в тени сельвы.

И, смотря на это место, он думал о преступнике, который скрылся неизвестно куда, прибавив тайпу своих шагов к неразгаданной тайне сельвы.

Назавтра Алберто все еще находился во власти этого наваждения. Ему казалось, что убитый Лоуренсо здесь, среди них, но никто его не видит, кроме него, охваченного монотонностью здешней жизни, которая медлила предать забвению то, что произошло и никогда не сможет это сделать.

Алберто зашагал по тропе, охваченный такой тоской, какой он никогда прежде не испытывал, даже в те первые дни, когда появление индейцев рисовалось ему неотвратимой опасностью.

Куда направился Агостиньо? В ту или эту сторону?

Он спохватился — ну что ему до этого? Разве Агостиньо не самый обычный преступник, разве только более ненавистный, чем другие? Но затем наваждение возвращалось. Если бы он узнал, что ступает по той же земле, по которой тот ступал, убегая, он бы сам бросился бежать, словно спасаясь от огня или ядовитой змеи.

Куда Агостиньо пошел? Куда он пошел?

Сейчас Алберто тяготило не только само преступление, но и его собственная связь со всей здешней жизнью и с этой необъятной сельвой, с этими непроходимыми, наводившими страх зарослями, куда Агостиньо бежал, чтобы уйти от возмездия.

Вечером Фирмино с трудом уговорил Алберто отправиться с ним на охоту в заросли. Тот отказывался, ссылаясь на усталость.

Однако, узнав, что зверье укрывается на противоположном берегу, в направлении Игарапе-ассу, взволнованный Алберто согласился.

Они сели вдвоем в лодку и поплыли по протоке. Затем Фирмино повернул влево, задел за ствол дерева, запутался в лианах и стал ломать и раздвигать ветви руками, поскольку грести было невозможно.

— Подожди минутку… — попросил Алберто.

Он протянул руку и сорвал цветок. Ох, сколько бы он стоил в Португалии! А тут в лесу их полно! То были прекрасные орхидеи редкостных форм и удивительных расцветок, каталеи с гладкими, как у лилий, лепестками, таившие в себе что-то эротическое, и вместе с тем пленительные, как мечта. Эти прелестные цветы были паразитами: корни, дававшие им жизнь, присасывались, как щупальца, к сочным стеблям и никогда больше не разжимали своих объятий. И они были не единственными. Одна половина сельвы жила за счет другой, словно растительной империи не хватало земли и новые растения не могли существовать иначе, как высасывая соки из деревьев, выросших здесь раньше. Любая ветка собственной кровью питала обвивающую ее чужую гирлянду. Апуизейро, — имеющее, кстати сказать, обширную родословную, — простирало свой деспотизм и дальше: поначалу — это безвестное семя, нашедшее приют на дереве, затем робкий воздушный корень, боязливо ищущий далекую землю, а в конце концов апуизейро пожирало приютившее его дерево, становясь полновластным хозяином в чужом доме. В этой немой борьбе растительный мир отличался суровым эгоизмом, неприкрытой жестокостью и бессознательной тиранией. Жить! Жить во что бы то ни стало было стремлением каждой ветки, каждого листика, сколь бы неодушевленными они ни представлялись глазам человека.

С каталеей в руке Алберто скользнул взглядом по своей полосатой рубахе. Нелепо к такой рубахе прикалывать цветок. Вот если бы в былые времена он мог купить орхидею у цветочника на Шиадо, как горделиво зашагал бы он по улицам, подражая Оскару Уайльду, радуясь, что экзотический цветок привлекает всеобщее внимание. Воспоминание о далеком городе, где провел он свою юность, как всегда, опечалило его.