Феррейра Кастро - Сельва

Алберто чувствовал себя так, словно находился в тюрьме без определенного срока заключения, без твердо обозначенного дня, когда перед ним откроются ее двери. Цифры были его мучением, звеньями цепи, которая приковывала его ко времени и заставляла непрерывно вести подсчеты. «Тысяча шестьсот сорок мильрейсов… Два года? Пять лет? Или всю жизнь?»

Отсутствие твердого срока волновало его больше всего. Он не мог привыкнуть к своему здешнему существованию. Веря, что через какое-то время он покинет серингал, он только об этом и думал и приходил в отчаяние, сознавая, что прибыл сюда еще так недавно… Чужой была здешняя жизнь, земля, чужими были люди. Ничто здесь не могло его радовать; ничто не напоминало о людях, с которыми он раньше жил, о его прежних привычках, о вещах, которые он любил. Это был совсем другой мир, первозданно-дикий, приводящий в изумление, — и жестокий, жестокий! Ни одно из виденных им здесь деревьев не вызывало у него представления о красоте, не рождало в его душе мечтательного наслаждения. Да и того, что обычно называют деревом, здесь вообще не было. Был дремучий лес, безумный, перепутанный, прожорливый, с душою и когтями голодного зверя. Этот лес сторожил его, молчаливый, недоступный, следя за каждым его шагом, закрывая перед ним все дороги, держа его в плену и порабощая. То была огромная зеленая стена и выдвинутая вперед стража из кустарника, который рос вокруг водоема: Фирмино то и дело срезал его ножом, но он вырастал снова с нелепым и загадочным упорством. Сельва не прощает наносимых ей ран, и она не успокоится, пока просека не зарастет снова, превратив хижину в заброшенные руины, — через десять, двадцать, пятьдесят, неважно через сколько лет, но такой день настанет! Случится ли это потому, что истощатся серингейры, или сюда нагрянут дикие племена и прогонят тех, кто захватил их земли, или произойдет что-нибудь другое, менее важное, но так будет! Угроза таилась в воздухе, которым они дышали, в земле, по которой они ходили, в воде, которую пили, и она не могла не исполниться: все здесь было подчинено власти сельвы, а власть ее не знала пределов. И людьми, словно марионетками, управляла та скрытая сила, которую они, печально заблуждаясь, считали побежденной своим честолюбием.

Алберто перечитал все привезенные им книги, запечатлел чувства отчаявшегося человека на всей найденной им тут бумаге и даже выучился узнавать с рубашки всю карточную колоду, помогавшую ему коротать часы мрачного одиночества. Всю неделю он не брился и только по воскресеньям, когда бывал в Параизо, встречался с бритвой Алешандрино. Он стал неряшлив: растрепанные волосы почти закрывали сонные глаза на худом, продолговатом лице; и брюки и рубаха, болтавшиеся на его высокой фигуре, были словно жеваные и говорили о его полнейшем равнодушии к своему внешнему виду. Незачем! Ни к чему!

И заняться было нечем. До Игарапе-ассу теперь можно было добраться только на лодке, плывя по дороге, по которой летом ездили на лошадях. Да и кто там был? Те же парии, те же пленники сельвы, живущие той же самой жизнью, все они только и думали что о пол-литре кашасы, которую Жука Тристан продавал им по воскресеньям с таким видом, будто подавал милостыню. Агостиньо и Фирмино любили встречаться с другими сборщиками и время от времени совершали вылазки в поселок. Алберто тоже ездил с ними, чтобы не оставаться одному в хижине, хотя Фирмино клялся, что индейцы не покидают своих деревень, с тех пор как сельва затоплена половодьем. И вечера в поселке тоже были тоскливые и скучные и в хорошую и в плохую погоду; Алберто слушал рассказы сеаренцев об их разбитых мечтах, неоконченных любовных историях — вся их нежность, их сердце были далеко, там, в родном краю. Он уже знал наизусть жизнь каждого из них, и порой, когда они возвращались на лодке домой, в его памяти внезапно всплывали услышанные фразы: «Он был смелым бандитом, сам Антонио Силвино его боялся», «В том засушливом году я лизал болотную грязь, думал высосать из нее хоть несколько капель воды. А когда уже умирал от жажды, не выдержал и напился лошадиной мочи», «Я видел, как мой дядя Алфредо сошел с ума от жажды и бежал, бежал за нами, распростерши руки… Нам удалось уйти из сертана, а он упал и забился в корчах, пока урубу не прикончили его».

Алберто ясно представлял себе то, о чем они рассказывали. Одержимое лицо мучимого жаждой человека, бегущего за теми, кто спасается от засухи, стояло у него перед глазами, как наваждение. И Алберто, ловя воздух открытым ртом, с блуждающим взором, дрожащий, оборванный, пропыленный, с тоской во взоре, которую вызывала раскаленная земля сертана, греб изо всех сил, пробираясь меж зеленью растительного коридора, по которому скользила лодка.

Размышляя об этих отважных людях, Алберто смягчался и начинал понимать их лучше. Одетые в трагические лохмотья, незнакомые европейцу, они виделись ему в ином свете. Сибирь, где тоже суровая природа, давно описана, и ее скупая земля уже дала свои плоды в литературе ее народов. Однако мало кому известна трагедия штата Сеара, превосходящая все другие трагедии. В пустыне даже звери встречаются редко, но в сертане люди живут. И там каждая плодородная пядь земли, каждый обработанный клочок, возделанное поле — это надежда на лучшее будущее. Днем там работают до седьмого пота, а вечером, при волшебном свете луны, стонет гитара. Люди в сертане так привязаны к своей земле, что они с презрением встречают любого, кто похваляется, будь то даже сеаренец, что разбогател в амазонских джунглях. Еще бы! На одного вернувшегося с деньгами приходились сотни других, погибших от лихорадки. Но наступало время, когда земля начинала обжигать растрескавшиеся подошвы ног. Лица людей мрачнели, и на них появлялось выражение тревоги. Некоторые, не желая верить в приближение беды, выставляли всякие доводы и приводили примеры других лет, когда все как-то обходилось. Их слушали, размышляли над их словами и старались им верить. Но солнце палило все нещаднее; источники переставали журчать и лишь печально слезились. Земля раскалялась. Высыхала сначала трава, потом кустарник; даже старые деревья, в чьей тени играли дети и которые, казалось, были вечными, тоже стали засыхать. Людьми овладевал панический страх. В некогда звеневших водоемах виднелся теперь только высохший ил. Все уста молили о капле воды. Околевали животные, впадали в бешенство, а прославленное в веках тропическое солнце бросало и бросало на раскаленную землю свои зловещие лучи. Горячее дыхание смерти опустошало сертан. Даже луна словно съежилась, и до нее больше не доносились песни под гитару. Только горестные крики слышала теперь она из хижин сертанежо.

И тогда начиналось переселение народа, более трагическое и многолюдное, чем когда-то переселение евреев на христианские земли. Бесконечные вереницы людей шли по обожженной земле. Они покидали сертан, где и равнины, и склоны гор пылали жаром. Если бы кто-нибудь промчался по сертану на коне, он увидел бы там лишь останки мертвецов и высохшие скелеты, а вдали, на краю обугленной земли, в кровавом закате солнца — обреченность на вечное изгнание.