Феррейра Кастро - Сельва

Никакой беды не случилось. Напротив, все извлекли для себя пользу: с этого дня пираруку, которую кабокло раньше возили менять на соль, муку и кашасу в Умайту, стала обмениваться на месте. Отец Лоуренсо обосновался на большом озере, а его сосед направился в Попуньяс. Лоуренсо лишился отца уже в царствование Жуки Тристана и женился на одной из девушек, живших когда-то на исчезнувшем острове.

Широкое лицо Лоуренсо с длинными усами и блестящими волосами, развевающимися на ветру, было не лишено привлекательности. Обычно, когда ему удавалось поймать на острогу огромную пираруку или неисчислимое множество рыбы-быка, как это случилось на сей раз, он устраивал шумный, веселый праздник, разгоняя печаль отчаявшихся людей и приобретая в обмен на угощенье какую-нибудь безделушку для своей единственной дочери, на которую была обращена вся его нежность.

Когда Фирмино представил ему Алберто, он улыбнулся смиренно и заискивающе, явно не понимая, почему этот белый и говорящий так непохоже на всех остальных человек очутился здесь вместе с другими серингейро.

В хижине пол из пашиубы не был достаточно ровным, чтобы на нем можно было танцевать, и Лоуренсо соорудил широкую крытую веранду с глинобитным полом, на который он положил столько сил, сколько еще ни разу не затрачивал в жизни. Стоявшие вокруг старые ящики и небольшие деревянные колоды служили для сидения. Под потолком висел фонарь, он раскачивался при малейшем дуновении ветра и давал тусклый свет, едва позволявший различать друг друга и бросавший на всех дрожащие тени. Тени сливали одежду, тела и ноги в одно темное пятно, и только зубы и глаза негров ярко блестели. Было душно.

Собралось уже немало народа, и то и дело прибывали новые гости. У берега скапливалось все больше лодок, а многие приходили пешком.

Кабокло, который всегда, в любой день и час, был готов угостить чашкой кофе любого, кто зайдет в его хижину, переходил от одного к другому, приветствуя гостей. Всем здесь было хорошо. Воскресная кашаса, поглощенная по дороге, и предложенная хозяином кукурузная водка, гордость Лоуренсо, унаследовавшего от родителей боливийский секрет брожения кукурузы, всех развеселили, повсюду слышались громкие, возбужденные голоса.

Педро Суруби уселся, и гармонь его застонала в полумраке.

— Давайте, ребята! Протрясемся хорошенько перед ужином! — воодушевлял всех кабокло.

Но никто не выходил танцевать. Мужчины стояли стеной вокруг веранды с сигаретами в зубах, наблюдая. Женщины сидели, придумывая, о чем поговорить, и делая вид, что они и не помышляют о танцах. Таков был традиционный ритуал всех вечеринок. Первую польку никогда не танцевали. Педро Суруби прервал вдруг игру, выплюнул окурок и принялся сворачивать другую сигарету. Сразу воцарилась унылая тишина. Какая-то девчонка появилась в дверях хижины и замерла, прислонившись к косяку, чтобы не нарушить общее молчание.

Чувствуя на себе все взгляды и потому нарочно неторопливо, Педро Суруби закурил новую сигарету и, снова взявшись за гармонь, заиграл новую польку.

— Ну что же вы, ребята? — И Лоуренсо подал пример, выйдя танцевать с негритянкой Виторией.

За ним пошли и другие, и, когда не хватило женщин, мужчины стали танцевать друг с другом. Их силуэты, изуродованные рассеянным светом фонаря, расплываясь, двигались в полумраке, и отчетливо вырисовывались только лица с влажными от похоти губами.

Алберто понимал, что Фирмино не танцует, чтобы не бросать его здесь одного.

— Почему ты не идешь танцевать?

— Потом… Еще натанцуюсь. А вы, сеу Алберто, не танцуете?

— Нет. Но ты иди. Мне здесь хорошо. Нечего из-за меня скучать.

— Потом… Потом…

Когда гармонь замолкла и дамы уселись на свои места, Алберто стал считать: «Одна, две, три, четыре, пять…» — и, обращаясь к Фирмино:

— Ты мне сказал, что в серингале совсем нет женщин, а тут целых пять…

— Они все тут и есть! Нет только жены управляющего, она — белая и никогда не ходит на такие вечеринки, и доны Титы, жены сеу Алипио. Низенькая кабокла, — видите, — это жена Лоуренсо; негритянка, которая стоит, это дона Витория, мать Алешандрино, она стирает белье сеу Жуке, сеу Геррейро и сеу Винде; вот та, с оспинами на лице, — жена сеу Назарио из Игарапе-ассу; другая, с душистым жасмином в курчавых волосах, — жена Шико из Параизиньо: он живет здесь лет двадцать и, когда расплатился с долгом, выписал свою мулатку из Сеары, а потом так здесь и остался, потому что снова задолжал. У каждой из этих женщин есть хозяин, сеу Алберто, а у хозяина — ружье… Да и без ружья… Вы же знаете, сколько мужчин в серингале…

— А эта малышка, у дверей?

— Это дочь Лоуренсо. Вот на ней Агостиньо и хочет жениться…

— На ней? Но ведь она еще совсем ребенок!

— Когда у мужчины нет женщины…

— Не говори так, Фирмино!

— Если она не выйдет за Агостиньо, так другому достанется. Их уже немало ходит следом за девчонкой, вынюхивают, как муравьеды муравейник…

— Так потому Агостиньо и не пришел?

— Да. Он зол на Лоуренсо за то, что тот отказал ему.

Педро Суруби снова начал играть.

— Иди, Фирмино, потанцуй.

— Потом, потом. Сейчас мне не хочется.

То одному, то другому каждая из пяти самок позволяла касаться себя, отдавая им часть своего волнующего жара. Глаза мужчин расширялись, губы вспухали, и похоть захлестывала их высокой волной, подчиняя себе все их движения и придавая некоторым лицам внезапное выражение безумия. Время от времени кто-нибудь из них выскальзывал в глубокий мрак ночи, раздевался на берегу озера и бросался в воду. Купание охлаждало их пыл; они возвращались с мокрыми волосами, с каплями воды на ушах и бровях и снова появлялись на веранде, где искушение водило их по краю пропасти… Чувствовалось, что здесь могли бы произойти любые чудовищные, противоестественные события, и они произошли бы, если бы слабый свет фонаря неожиданно погас.

Кукурузная водка и кашаса все больше накаляли атмосферу; возбужденным мозгам любые вольности представлялись оправданными — мужчины все теснее прижимались к женщинам: невозможное казалось им теперь доступным, а несбыточные надежды близкими и осуществимыми. Это было похоже на голодную галлюцинацию. Но их руки, обвивая женские талии, вынуждены были отрываться от них всякий раз, как гармонь замолкала.

Однако все они смаковали эту отраву до последней капли. Только когда рождение нового дня заставляло их вспомнить о своих обязанностях, они расходились, изнеможенные, и напрягали последние силы на своих тропах, обрабатывая одну серингейру за другой.

Аппетит заглушался алкоголем, обед, предложенный Лоуренсо, был скорее предлогом для выпивки. Ели мало, зато говорили много, а пили еще больше, и все рвались танцевать.