Феррейра Кастро - Сельва

Они пошли дальше. Алберто, которому очень хотелось поскорее дойти до конца тропы, старался определить, где она поворачивает, как ему говорил Фирмино. Но тропа все тянулась и тянулась среди одинаковых зарослей, временами изгибаясь, но не делая явного поворота обратно.

Словно почувствовав нетерпение товарища, мулат обернулся и спросил:

— Вы небось есть хотите?

— Я…

— Коли проголодались, можно забежать домой поесть рыбы. А коли нет, мы соберем сначала сок, а потом пойдем домой.

— Как хочешь. Можно собрать сок… Но разве наша лачуга недалеко?

— Совсем рядом. Здесь тропа кончается.

Алберто удивился. Он и не заметил, как они повернули. В самом деле, на земле стояло ведро, оставленное Фирмино. Они уже проходили тут, но он не узнал бы этого места, если б товарищ не сказал ему. «Да, пришлось бы мне идти одному, наверняка б заблудился…» Но тут же невольная радость уменьшила отчаяние, которое до сих пор владело им: «Больше полпути прошли, осталось немного…»

Фирмино нагнулся, взял ведро и снова пошел по тропе, по которой они только что прошли. Возле первой серингейры он преподал Алберто вторую часть урока:

— Смотрите, сеу Алберто. Чашка снимается так… Когда она высоко, снимайте осторожней, а то сок прольется вам на нос… Потом вылейте сок в ведро. Смотрите: нужно засунуть палец внутрь — вот так — и провести им по дну, чтобы собрать весь сок. Когда чашки освободятся, их укладывают одну в другую и надевают вверх дном на эту жердь, как они здесь и были, когда мы пришли на работу, Понятно?

— Понял, да. Спасибо.

— Вы посмотрите, как я буду делать, потом и сами научитесь. Собирать сок легко. Трудней делать надрезы, не обдирая кору.

— А ты, Фирмино, быстро этому научился?

— Я-то, да недели за две… Я уж не помню точно.

— Давно ты здесь?

— Шесть лет. Когда я прибыл в серингал, каучук продавали по десять — двенадцать мильрейсов.

— Тогда, верно, многие разбогатели…

— Его продавали по двенадцать мильрейсов, но столько получал сеу Жука; нам-то он платил всего пять-шесть мильрейсов. И все-таки были сборщики, которые не только расплатились с долгом хозяину, но даже скопили кое-что. Правда, немного… Несколько бумажек, чтобы прокутить в Сеаре, а потом вернуться обратно. Но с тех пор цена на каучук все снижается и снижается… Теперь за него дают не больше пяти мильрейсов, а нам сеу Жука платит половину. А кроме того, никто толком не знает, говорят, что он стоит пять, в Манаусе, верно, платят по семь-восемь. С таких заработков разве скопишь что… Я все время в долгу. И расплатиться нет возможности. Сеу Алипио, когда в Сеаре вербовал нас сюда, так он расписывал, что, мол, человек не успеет приехать, глядишь — уже разбогател. Я и поверил этим вракам, а теперь вот работаю-работаю и до сих пор еще не расплатился за свой проезд. Заманят сюда, а здесь уже больше ничего не обещают, все товары продают втридорога, чтобы серингейро не мог погасить долг и остался бы на всю жизнь в этих дьявольских зарослях. Но я, как только расплачусь, уеду в Машадо или Жамари. Не потому, что боюсь индейцев, — от смерти все равно никуда не скроешься, — но здесь-то уже ничего не добьешься. Тропа на один-полтора галлона — что на ней заработаешь? В Машадо еще добывают три-четыре галлона и можно сделать два-три круга каучука в неделю. Все боятся тамошней лихорадки, а я нисколько не боюсь. Помирать так помирать. А не помру… так вернусь в Сеару. Вот как вспомню о родных местах, сразу словно комок в горле…

— У тебя там семья?

— Была, была. Мать у меня померла в прошлом году. Ах, боже мой, как я плакал! Сам не думал, что я, мужчина, и могу так плакать! Лежал, уткнувшись лицом в гамак, чтобы Фелисиано и Агостиньо не видели.

Он вздохнул, собрал сок со следующей серингейры и продолжал:

— Я очень ее любил! Хорошая она была старуха, ничего другого не скажешь — хорошая. А что горше всего, — у меня всегда звучат в ушах слова, что она мне сказала, когда я сюда уезжал: «Сын мой, не увижу я тебя больше до Судного дня!» Словно все наперед угадала, бедная… Совесть меня мучает, что за все время не послал я старухе ни тостана. А что я мог послать? С тех пор как приехал в серингал, я денег и в глаза не видел… Брат у меня еще был… Даже не знаю, жив или помер. Он тоже хотел сюда приехать, да я ему написал, чтоб не приезжал, что дела здесь плохие. А он мне не поверил и все-таки завербовался в Акре, его туда тоже сманил один из таких краснобаев, — их много рыщет по сертанам, все болтают о здешних богатствах и все врут. Пока здесь добьется достатка… Ох! А иные и до самой смерти не могут ничего добиться. Осторожней, сеу Алберто, с колючками. Они, проклятые, прокалывают башмаки насквозь, и намучаешься, пока освободишься.

Алберто обошел препятствие, и Фирмино замолк. Они переходили молча от серингейры к серингейре. После долгого молчания Алберто спросил:

— Еще много осталось?

Оторвавшись от своих дум, мулат огляделся:

— Нет, не много. Меньше половины, — и снова замолчал.

Он шел и шел, ведро блестело у него возле колена, он, казалось, был далеко отсюда, затерявшись в никому не ведомом лабиринте. Потом, как бы решившись высказать вслух свои тайные мысли, заговорил:

— У меня там еще была любимая девушка… Не красавица, но когда любишь, то не замечаешь, красива она или уродлива. Я и сюда-то завербовался больше всего из-за любви к ней. Думал заработать здесь, чтоб жениться. Но она меня быстро забыла, и два года назад брат мне написал, что она вышла там замуж за одного подлеца. Я был взбешен и решил: когда вернусь, всажу ей нож прямо в живот. А потом остыл. Ведь она оказалась права… Я так и не вернулся, и дожидайся она меня, так и по сей день сидела бы в девках. Кто знает, вернусь я или нет… Хотелось бы вернуться. А потом хоть бы и умереть. С каждым, кто уезжает из сертана и долго не может заработать на обратный путь, случается одно и то же. Коли он женат и оставил трех детей, то найдет пятерых… Коли оставил невесту, то может искать другую, его невеста давно уже замужем…

— Везде одно и то же, — сказал в утешение ему Алберто.

— А у вас что, жена в Португалии?

— У меня? Ну что ты! Нет. Ни жены, ни невесты. Одна только мать. Но знаю, что повсюду так.

— Мне вас жаль, сеу Алберто. Серингал не для белого человека. Вы тоже приехали сюда, чтоб разбогатеть?

— Нет, нет! — запротестовал Алберто. Он чувствовал себя униженным, неловко одетым, вот так, в брюках и рубашке, без галстука, без воротничка, без пиджака и без жилета, — лучше бы уж на нем был грубый рабочий костюм, как на Фирмино.

— Тогда какого же дьявола, сеу Алберто, вас занесло сюда?

— Так уж вышло…

Мулат не продолжал своих расспросов. И его скромность, свидетельствовавшая о природной деликатности, вызвала у Алберто желание все ему рассказать.