Феррейра Кастро - Сельва

Вернувшись домой, Алберто направился к себе в комнату, чтобы приготовиться к обеду. В конце темного коридора со стороны двора он различил несколько полосок света, проходившего сквозь щели каморки, где бухгалтер для большего удобства устроил ванную. В двух канистрах из-под керосина Жоан каждый вечер приносил на своего рода коромысле, вроде тех, что применяются на Востоке, воду из реки для своих новых хозяев. Когда бочка была полна, желавшему помыться достаточно было взять кружку и обливаться водой.

Дона Яя, как уже всем в доме было известно, любила купаться в этот час. Не однажды Алберто слышал шум льющейся воды, но никогда его не притягивали так властно эти полоски света, как сейчас. Он представил себе женщину раздетой, с обнаженной грудью и увядающим телом, которое под воздействием воды обретает внезапную упругость. Не зажигая фонаря и еще не сняв шляпы, он высунулся из окна и замер в нерешительности.

Секунда, вторая, третья — и все более безумным представлялось ему желание увидеть ее, увидеть, ласкать ее взглядом, обладать ею мысленно, раз уж ему не дано было обладать ею иначе!

Молящий о любви, как нищий о подаянии, близкий к помешательству, он, презирая сам себя, вышел, осторожно ступая, в ночную темень двора. Задел мимоходом за розмарин, прополз около кустов тажа и затем на четвереньках пробрался под дом. Его руки осторожно ощупывали землю, по которой ему предстояло ползти: он боялся пораниться в темноте об осколок стекла или гвоздь. В нос ему бил запах плесени, и было очень сыро, но он упрямо продвигался вперед, разрывая головой паутину, хотя при мысли, что омерзительные, огромные черные пауки могут свалиться ему на лицо, он весь передергивался. Но он преодолел свое отвращение: цель была уже близка. Наверху слышались неторопливые шаги, по которым легко узнавалась походка сеньора Геррейро. Услышав их, он на мгновение замер; потом, однако, решительно двинулся вперед. Пробравшись под пристройкой, где помещалась кухня, он снова вдохнул чистый ночной воздух по ту сторону ограды. Обогнул хлебное дерево, стараясь оставаться в темноте, и наконец приблизился, как безумный мотылек, к неотразимым полоскам света.

Он стал на колени, и его страдальческие глаза попытались разглядеть сквозь щели обнаженное тело женщины. Да, она была там. Но он увидел ее лишь на один миг: простыня уже почти целиком прикрыла ее наготу. Она стояла к нему боком, и только одна из грудей оказалась открытой его взору. Дона Яя вытиралась, обувалась, надевала свой мохнатый халат, а он в это время старался овладеть собой, чтобы не взломать дверь, не ворваться туда и не осыпать ее безумными поцелуями. Но она уже выходила, отперев задвижку и неся в руке зажженный фонарь. Тогда он, отступив, приник к земле. Свет выхватил из тьмы хлебное дерево, осветил ограду и затем погас на веранде сеньора Геррейро.

Упав на траву, Алберто лежал опустошенный, тяжело дыша, не в силах двинуться в обратный путь. Он очнулся, но голова у него еще шла кругом. Однако донесшийся из кухни звон посуды, достигнув его ушей, вернул его к реальной жизни. И он стал осторожно возвращаться тем же путем, по которому пришел сюда.

У себя в комнате он едва успел снять паутину, висевшую гирляндами на его плечах и голове. В конце коридора послышался голос:

— Обед, сеу Алберто!

Он пошел. Его любовное желание не утихло, и он боялся, как бы не догадались о его гнусной выходке.

Сеньор Геррейро и дона Яя уже сидели за столом. Он приветствовал их и занял свое место, упорно отводя глаза от соблазна. Но тщетно. Он видел ее обнаженной, видел, даже не глядя на нее, — опущенные глаза не спасали. Тщетно напрягал он внимание, стараясь поддерживать разговор с сеньором Геррейро.

Все в нем было переполнено нечистыми помыслами…

— Вы больны? — спросила дона Яя, заметив его безмолвие.

— Нет, нет. Я думал о семенах для огорода…

Он думал. Да, о семенах. Он стал бы возиться с огородом, дона Яя была бы рядом с ним, и тогда, быть может, между ними возникла желанная близость. Их головы случайно соприкоснутся, когда они будут возделывать грядки, и это прикосновение может стать искрой, от которой вспыхнет желание и у этой женщины.

— Мне очень хочется, чтобы семена скорее были получены, — добавил он, внезапно ощутив в себе несвойственный ему прежде цинизм.

— Я напишу еще раз своему шурину, попрошу выслать незамедлительно.

По окончании обеда Алберто, скрывая мучительное волнение, извинился, сказав, что не примет участия в разгадывании шарад, и вышел на воздух. Рассудок его мутился.

Однако тщетно. Тщетно. Образ доны Яя запечатлелся в его глазах и в каждой клеточке его тела.

Вокруг висящего на лестнице фонаря кружился густой рой насекомых, привлеченных светом, и каждый раз, когда сидевший с поднятой мордой Неро высматривал среди них какого-нибудь гиганта, он заливался лаем. Впереди высились темные очертания сапотильейры, слева — кажузейро, и еще дальше вырисовывались контуры трех пальм. Было слышно, как текла в темноте река, но различить ее отсюда было невозможно.

Алберто постоял немного на веранде, потом, сунув руки в карманы, спустился по лестнице с сигаретой в зубах и стал огибать дом. Пошел к берегу реки, оттуда не торопясь побрел по направлению к сельве. Потом снова вернулся назад и снова прошел прежним путем, минуя несколько раз хижину Тиаго, откуда не доносилось ни звука. Он ходил взад и вперед, словно стараясь убежать от самого себя, но все его чувства были прикованы к женщине. Он представлял себе дону Яя, как она идет рядом с ним, боясь, что за ней следят, и они ищут убежища, чтобы слиться в страстном объятии. Эти видения не покидали его. Они ждали его повсюду в густом мраке ночи: в густолиственных гойабейрах и в зарослях кустарников. Его воображение беспрестанно рисовало ему несбыточные, безумные картины!

Вдруг что-то странное, происходившее в стороне кладбища, привлекло его взор. В кромешной тьме он увидел какой-то огонек, похожий на свечу. Потом он увидел другие огоньки, которые вскоре превратились в языки летящего пламени. Подобно светильникам, они расцвечивали ночь у самой земли, причем едва один угасал, как зажигались два-три других. Их подхватывал легкий ветерок и уносил вдаль, и никому не удалось бы поймать этих воспламенившихся птиц.

Когда Алберто вспомнил, что ему говорили про эти кладбищенские огни, он, не сумев преодолеть внутреннюю дрожь, стал следить за их передвижением. Чьи трупы горели перед его глазами от собственного гниения? Раймундо де Папуньяс, Атаназио или того несчастного сеаренца, прибывшего со своей партией и умершего от чахотки вскоре после того, как он приобщился к гибельным обычаям сельвы? Или тело Кунегундо, который еще при жизни гнил, пожираемый проказой, и то немногое, что от него осталось, Алешандрино бросил, завернув в гамак, в черную пасть могилы? Или все они вместе, слившиеся в посмертном братстве? И кто из них страдал больше всех оттого, что был лишен женской любви? Кто из них еще ищет и сейчас, пылая в черной ночи, тело, жаждущее последнего неземного брачного объятия?