Феррейра Кастро - Сельва

Сеньор Геррейро, должно быть, разгадывает шарады под сапотильейрой. Но ему, Алберто, сейчас не до шарад.

В сумерках в коридоре зазвучали легкие шаги. Алберто напряг слух. Это не Жоан… У него походка тяжелая, и для обеда еще рано. И не Тиаго. А! Дона Витория…

Шестидесятилетняя негритянка с совсем белой курчавой головой, морщинистая, словно печеное яблоко, пришла взять белье в стирку. Это была мать Алешандрино и всеобщая кума. И он тоже считает ее кумой, после того как она подала ему конец платка над потрескивающим костром в ночь святого Жоана. Этот праздник отмечался всеми, угодившими в здешнюю ссылку. В эту традиционную ночь они выходили из густого леса и веселились на берегу реки, танцуя быка Бумбу [42] Бык Бумба — центральная фигура народного представления «Бумба, мой бык», распространенного на северо-востоке Бразилии. . Мастерили на деревянном каркасе быка, обтягивали каркас вместо кожи пестрыми тряпками вдоль спины до рогов, — здесь уже использовались настоящие рога околевшего или заколотого быка, — навешивали осколки зеркала и всякие разноцветные блестящие безделушки. Чем наряднее был бык Бумба, тем больше о нем говорили и тем больше чести было для тех, кто его украшал. Покрывающий его ситец доходил неким подобием присборенной юбки до самого пола, скрывая отсутствие четырех ног. Внутри прятался, прикрепив каркас к спине, один из танцоров. Рядом, не менее цветисто разукрашенные, два других персонажа дополняли пантомиму. Это «отец Франсиско» и «мать Катарина», добрые сеаренцы, один пожилой, а другой — одетый для данного случая женщиной, — оба неутомимые, как и их партнер, который танцевал весь вечер, таская на себе фантастическое животное.

Бык начинал танцевать под звуки матрак, рала-ралы [43] Матрака , рала-рала — бразильские народные инструменты. , на которых играла эта чета, неизменно сопровождавшая основной персонаж. Время от времени танцор поднимал разноцветную занавеску и, высунув наружу блестящее от пота лицо, выпивал стопку кашасы, которую ему подавали. Перерыв в танцах жители Параизо обычно использовали для того, чтобы совершить обряд, превращавший их в «одну семью».

Кто желал иметь крестного отца, кума, двоюродного брата или дядю, вытаскивал платок и, держа его за один конец, подавал другой конец «будущему родственнику» и трижды обводил его вокруг костра, держа платок над огнем и почтительно восклицая:

— Святой Жоан, святой Педро, святой Пауло и все прочие святые, будьте свидетелями, что сеу Алберто — мой кум…

Столпившись вокруг, покрасневшие от жара костра зрители следили за старинным обрядом. Все стремились породниться с Геррейро, Жукой и теми, кто был к ним близок. Ведь новые «родственники», обретенные с помощью волшебной силы костра, должны были всю жизнь при встрече благословлять породнившихся с ними серингейро.

Для простых людей, выходцев из бедных прибрежных селений, этот обряд был священным — и дона Витория скорее дала бы отсечь себе руки, чем преступила бы узы нового родства.

Однако для Алберто все представлялось возможным в этот день, когда ему снова открылись границы далекой родины. Много раз уже, когда его плоть давала знать о себе особенно невыносимо, он воображал, что сможет обнять это постаревшее тело, и при этом испытывал такое же желание, какое он видел в глазах серингейро всякий раз, когда они встречались с доной Виторией. Все в нем неизменно сопротивлялось этому постыдному желанию, да и не только стыд удерживал его: он понимал, что с доной Виторией это не пройдет. Теперь, однако, все его опасения вдруг исчезли. Старая негритянка была тут, рядом, с ним наедине; в его распаленном мозгу звучали тысячи победных голосов, и сама темнота наступавшей ночи, казалось, благоприятствовала ему.

Он встал и направился к своему чемодану, на крышке которого было место для двоих.

— Присядьте-ка сюда, дона Витория.

И принялся притворно ухаживать за ней, подготавливая почву для более смелых действий.

Однако, сразу угадав его намерения, старуха тут же вскочила:

— Ах вы, бесстыдник! И еще мой кум! Разве говорят такие вещи женщине моего возраста! Бог вас накажет! Стирайте сами свое белье, с сегодняшнего дня я больше к нему не притронусь…

Алберто попытался ее успокоить, рассыпаясь в извинениях и стараясь смягчить обиду. Но она была просто вне себя:

— Бесстыжий торгаш! Я бы все рассказала моему Алешандрино, да ведь он вас тут же убьет!..

И она почти выбежала из комнаты. Шаги ее громко зазвучали в ставшем уже темным коридоре…

Пристыженный и обескураженный происшедшим, Алберто начал расхаживать взад и вперед по комнате. Время от времени взгляд его падал на маленькое зеркало, висевшее у окна. В нем отражалось худое, вытянутое лицо, выбритое в этот вечер Алешандрино; отражались блестящие глаза и густые черные волосы. На какое-то мгновение он увидел на чисто выбритых щеках грязные очертания бороды, которую он носил в Тодос-ос-Сантос, — и его беспокойный взгляд внезапно угас: Алберто снова охватила невыносимая тоска по родине.

Жоан пришел за ним, зовя из коридора:

— Обед, сеу Алберто!

Он вышел. На веранде, вопреки обыкновению, еще расхаживал сеньор Геррейро, и, когда Алберто подошел, бухгалтер задержался и спросил его тихонько:

— Что там у вас произошло с доной Виторией?

— Ничего особенного.

— Она сказала мне, что не будет больше стирать вам белье…

Алберто промолчал.

— Вам надо быть осторожным, — снова заговорил серьезным тоном Геррейро. — Послушайтесь моего совета. Алешандрино выполняет все, что мы ему говорим, но он далеко не все стерпит. Он может убежать, крича «караул!», при виде блуждающего огонька, но он также вполне способен прикончить человека за малейшую обиду. Другие относятся с почтением к его матери не столько потому, что она старуха, сколько потому, что боятся его…

— У меня просто было какое-то помрачение рассудка…

— Ну ладно, пойдемте обедать. Мне придется поговорить с доной Виторией и все уладить. Но в другой раз будьте осмотрительней…

Было ли это действительно так или ему показалось, но по выражению лица доны Яя, когда она села за стол, Алберто решил, что ей известно о случившемся. В душе его поднялось смятение: он почувствовал, что она его презирает. Жесты его сделались неестественными. Он весь съежился и не знал, куда деваться от стыда. Тщетно сеньор Геррейро пытался придать разговору обычный, повседневный характер — Алберто понимал, что должна думать о нем дона Яя, и его взор бежал от ее глаз, пылавших, как раскаленные угли.

За едой он пытался найти оправдание своему поведению. Ей-то какое дело? Разве не естественно, что мужчина, как он, живущий в одиночестве, станет искать на свой лад любви, в которой ему отказывали?