Барри Хайнс - Пустельга для отрока. Взгляды и улыбки

— Но я так не делаю, хотя я тоже учитель, верно?

— Верно, но…

— Что «но»?

— Вы хоть пытаетесь нас научить чему-то, а большинство даже и не пытается. Им на нас наплевать, и раз мы четвертый «В», то с нами разговаривают так, как будто мы, простите меня, дерьмо какое-то. Называют нас идиотами, тупицами и кретинами и то и дело смотрят на часы — сколько там еще до конца урока осталось. Мы им надоели до смерти. И они нам тоже до смерти надоели, а если что-нибудь случится в классе, они сразу ко мне придираются, потому что я меньше всех.

— Но уж не все учителя, наверно, такие?

— Большинство, сэр. Да и вообще… С вами как-то легче говорить, чем с другими.

Билли покраснел и опустил голову. Мистеру Фартингу теперь видна была только его макушка.

— Как у тебя дома дела?

— Ничего, сэр. Как всегда.

— А полиция? У тебя с ней в последнее время не было неприятностей?

— Нет, сэр.

— Потому что ты исправился? Или потому, что больше не попадался?

— Я исправился, сэр.

Мистер Фартинг улыбнулся. Но Билли был по-прежнему серьезен.

— Правда, сэр, я уже давно ничего такого не выкидывал! Потому и Макдауэл ко мне придирается, что я теперь с их шайкой не хожу. А с тех пор как я перестал ходить с ними, у меня кончились неприятности с полицией.

— Почему же ты перестал, поссорился с ними, что ли?

— Нет, сэр, это с тех пор, как у меня сокол появился. Мне так интересно с птицей, что у меня все время на это уходит. Началось это летом, когда я по ночам птицу в поле уносил. А потом, когда темнеть стало рано, я к ним уже не вернулся. Мне уже не интересно было. Я книги про обучение соколов стараюсь доставать и все читаю про это. Опутенки новые делаю и всякие такие вещи, а иногда просто беру свечку и иду в сарай, сижу там. Я нашел парафиновую печечку, она греет, и там у нас тепло, так что я просто сижу. Там хорошо, уютно сидеть, особенно когда ветер свищет на улице.

— Представляю себе.

— Да уж в тыщу раз лучше, чем по улице без дела шататься. А чего мы делали-то? Шатались по улицам да всякие гадости подстраивали — только замерзнешь, как собака, и осточертеет все. Вот из-за этого у меня и неприятности были, я так думаю, потому что мы лазили всюду и разные вещи воровали, так просто, для потехи. Чтобы хоть чем-то заняться, вот и все.

— Но ведь есть же молодежные клубы? И у нас в школе такой клуб открыт три вечера в неделю.

— Мне молодежные клубы не нравятся. Не люблю я эти игры. Мы, обычно, всей компанией ходили в город, в кино или в кофейный бар. А теперь пусть они без меня ходят. Мне это не интересно.

— Ты что же, не любишь компании, любишь быть один?

— Я б хотел быть один, чтоб только меня не трогали. А то вечно кто-нибудь привяжется, как сегодня на перемене. Я вот пришел сюда под навес, чтоб от ветра спрятаться; и не успел опомниться — драка. И в классе то же самое. Сижу себе тихо и не успею оглянуться — тростью по рукам. Всегда про меня говорят, что я всем мешаю, или пристаю, или надоел, и будто я сам нарываюсь на неприятности, только это же неправда, сэр. И дома то же самое. Чуть что в районе случится — полиция сразу к нам домой, хотя я уже давным-давно ничем таким не занимаюсь. Я им говорю, а они ни одному моему слову не верят! Иногда так и хочется пойти и нарочно что-нибудь натворить, назло им.

— Не обращай внимания, дружище, все уладится.

— Да, как же…

— Подумай только, еще месяц-другой — и ты уйдешь из школы, пойдешь работать, встретишь новых людей. Стоит подождать, верно?

Билли, не отвечая, смотрел мимо.

— Ты еще работу себе не нашел?

— Нет, сэр. После перерыва этот тип из трудоустройства молодежи со мной будет беседовать.

— А какую бы ты хотел работу?

— Все равно. Какая будет.

— Ты уж постарайся выбрать что-нибудь такое, чтоб тебе было интересно.

— Да только выбора-то у меня большого не будет, правда? Придется брать что предложат.

— А я думал, ты рад будешь уйти из школы!

— Мне все равно.

— Мне казалось, что тебе в школе не нравится.

— А мне и в самом деле не нравится, но это не значит, что мне хочется на работу. Да и платить мне будут не за то, что мне это нравится или не нравится, так ведь?

— Я думаю, ты прав.

Мистер Фартинг едва заметно покачал головой и взглянул на часы.

— Может, мне тогда удастся накопить денег и купить ястреба-тетеревятника… я только что про них прочел.

— Ну хорошо, я должен идти и сзывать ребят на урок, они уже и так пять минут перегуляли.

— Это неплохо.

— В каком смысле?

— У нас следующий урок — спортивные игры, значит, на пять минут меньше на него останется.

— Тебе надо сейчас же пойти почиститься, не то весь урок пройдет.

— Это было б неплохо. А то будут нас мучить на этом поле целый час, как в аду.

Билли направился за угол школы. Мистер Фартинг медленно пошел за ним и, когда мальчик дошел до угла, окликнул его по имени. Билли обернулся.

— Да, сэр.

— Эта твоя птица… я бы хотел когда-нибудь на нее взглянуть.

— Хорошо, сэр.

— Когда ты выпускаешь ее полетать?

— Во время кормежки. Теперь совсем рано темнеет.

— Ты возле дома ее выпускаешь?

— Да, сэр. У нас там поле, за домом.

— Это на Вудз-авеню, кажется?

— Да, сэр, дом сто двадцать четыре.

— Хорошо, я приду, если можно…

— Конечно, сэр.

— Ладно. Ты меня и впрямь заинтересовал этой твоей птицей.

Мистер Фартинг покрутил свистком, подвешенным за желтую ленточку на указательном пальце. Сверкающий металл слился в серебристый круг с мельканием ленточки внутри. Билли несколько секунд наблюдал за этим желтым диском, а потом свернул за угол. И в эту минуту пронзительный свист заглушил все остальные звуки.

В туалете было пусто. Весь пол до последнего дюйма был забрызган. Двери кабинок распахнуты, и в одной из них, наполняясь водою, урчал бачок. На противоположной стене вдруг забулькала медная труба, проходящая над писсуарами, и вода стала со свистом веером стекать в керамические чаши и уноситься по нижнему стоку, проходившему параллельно трубе.

Посередине комнаты между кабинками и писсуарами шел двойной ряд раковин, а в конце его стояла урна, до краев наполненная небрежно смятыми бумажными полотенцами. Они едва не вылезали из урны, точно кремовые пышки из пакета, — если бы придавить их, они вряд ли покрыли бы дно урны, и тогда наверняка хватило бы места остальным бумажным полотенцам, которые были разбросаны на полу и прилипли к мокрому кафелю, точно переводные картинки.

Один кран был не завернут, и бившая из него струя создавала водоворот на дне раковины. Билли заткнул соседнюю раковину, пустил горячую воду и стал смешивать ее с холодной, пробуя пальцем — до тех пор, пока раковина не наполнилась. Тогда он закатал рукава до локтя и погрузил в воду обе руки. Вода в раковине поднялась, и часть ее перелилась в выпускное отверстие сбоку. Билли оперся на руки, распластав ладони на дне раковины, — пар приятно обвевал ему лицо, он закрыл глаза и улыбнулся, как легендарный Бисто Кид. Билли наклонился еще ниже, погрузил лицо в воду и выпустил изо рта воздух — вода забурлила. Он выпрямился, смахнул воду с лица, вытер глаза, намылил руки из бутылочки с жидким мылом и ополоснул их в раковине — вода сразу стала мутной. Тогда он снова намылил руки, соединил кружочком указательный и большой пальцы и осторожно подул на мыльную пленку, затянувшую этот кружок. Мыльный пузырь оторвался от его руки и медленно поплыл, радужно переливаясь. Билли протянул руку, чтобы вернуть улетающий пузырь, но едва успел прикоснуться к нему. Все. Билли выдувал новые пузыри, но теперь они получались маленькими, так что Билли предоставлял им плыть куда угодно и лопаться, когда им вздумается. И вот появился на свет его последний пузырь, истинное произведение искусства, он тяжело покачивался в воздухе. Билли протянул руку, чтобы схватить его. От движения воздуха пузырь отпрыгнул в сторону; когда же Билли отвел руку, пузырь задрожал и двинулся за ней, следуя за уходящим потоком. Билли следил за ним неотрывно, и когда пузырь стал падать, он поставил снизу руку и стал медленно опускать ее, медленней, чем опускался пузырь, так что расстояние между ними неуклонно сокращалось. Рука опускалась, и опадал пузырь над нею, и так они двигались, пока пузырь мягко не приземлился — прямо на ладонь. Билли неподвижно держал ладонь с пузырем и улыбался. Он наклонял руку и поворачивал голову, чтобы под разным углом отыскивать новые цвета, а потом вдруг все разом исчезло, и теперь перед глазами была только забрызганная мыльной водой ладонь.