Барри Хайнс - Пустельга для отрока. Взгляды и улыбки

Билли бросил вниз вабило и спустился за ним, подобрал его и раскрутил снова. Он медленно двинулся к лесу. Очертания деревьев уже проступали из мрака, черная лента леса протянулась вправо и влево и все выше заполняла собой небо, по мере того как он подходил. Вабило, до предела раскрученное, иногда поднималось выше зубчатых силуэтов деревьев, мелькало на фоне серевшего неба, потом устремлялось вниз и, стукнувшись о землю, снова мчалось по кругу. Когда Билли подошел совсем близко к опушке леса, он уже больше не мог разглядеть вабило на фоне неба, оно оставалось теперь невидимым в темноте и ненужным.

Билли побежал. Он добежал до лаза, вскарабкался по лестнице и спустился вниз, волоча за собой вабило. Оно зацепилось за перекладину, и Билли резко остановился. Он потянул за собой вабило, потом намотал на руку леску и рванулся вперед. Леска оборвалась, Билли с трудом удержался на ногах и, сбросив с руки обрывок лески, свернул с тропинки, вломился в подлесок.

— Пус! Пус! Пус! Пус!

Вдруг стало еще темней, и ему приходилось, пробираясь вперед, защищать руками лицо от сучьев. Среди кустарника темнели высокие купы боярышника, а высоко над ним на фоне неба сучья деревьев сплетались в густую решетку.

Так блуждал он, крича в темноту, спотыкаясь и падая на четвереньки; иногда он так и оставался стоять на четвереньках, опустив голову, будто усталый зверь, потом, выкарабкавшись из кустов, вставал и шел снова. Миновав подлесок, он забрался в самую глубину леса, где было больше пространства между деревьями, и каждый такой просвет был серым и темным, как погреб. Листвяной покров проминался у него под ногой, а там, где осенние ветры намели листьев в ямы или у пригорков, нога утопала в листве по щиколотку; и тогда он переступал, высоко поднимая ноги, шел медленным скользящим шагом, а когда ноги уставали, останавливался, погрузившись в палую листву чуть ли не до колена. Он снова звал, ждал, но в ответ доносились только эхо да шум дождя.

Дождь, миллионы капель в секунду. Одни шлепали по земле, пролетев между сучьями, другие стучали по листьям и сливались в более крупные и тяжелые капли, чтобы потом оборваться вниз. А на их месте нависали точь-в-точь такие же тяжелые капли. Над всеми лесами с миллионов ветвей падали миллионы капель в секунду — кап, кап, кап — под немолчный шелест и шорох дождя, льющегося на землю.

— Пус! Пус! Пус!

Только стук капель отвечал на его односложный призыв: чей-то шепот крался за ним по лесу, замирая после каждого его крика, но потом немедленно отзывался снова, еще нежней, еще настойчивей, чем сам его призыв. Билли наткнулся на молодой дубок, покрытый еще не облетевшими пожухшими листьями. Листья загремели, и он метнулся в сторону, куда глаза глядят, — бежал, звал, спотыкаясь о пни и сучья, спрятавшиеся в траве, и падая. Билли снова набрел на тропинку и пошел на другой край леса, потом повернул назад по той же дороге и вышел у того самого лаза, через который он перелез. В поле было темно. Вдали небо еще светилось оранжевым заревом, словно городская окраина была объята пожаром. Билли свернул под сень деревьев, туда, где была ежевичная поляна. И снова побежал. Первые несколько метров он пронесся с разгону, но потом колючие щупальца ежевики ухватили его за джинсы, вцепились в ткань и царапали ему щиколотки через носки. Он шел все медленней, медленней и наконец затоптался на месте, точно в страшном сне.

Он проходил по тем же самым местам, где уже был раньше. Он пересекал дороги, чтобы выйти на новое место, но оказывался на них снова и вновь попадал туда же, было слишком темно, чтобы он мог разглядеть хоть одно знакомое дерево или какой-нибудь другой ориентир.

Наконец чаща поредела, и он различил огни Монастырской фермы. Билли направился к ней, выбравшись из-под деревьев к изгороди, окаймлявшей проселочную дорогу, ту самую, что отделяла лес от фермы. В кухне занавески не были задернуты, и свет из окон освещал поляну и приземистые яблони на ней. Справа от дома различались очертания конюшни и каких-то еще дворовых построек, а в отдалении смутно маячила во мраке громада амбара. Слева от дома был пустырь, на котором когда-то стояла монастырская стена, но сейчас было пустынно и голо, если не считать нескольких каменных обломков, черневших в траве. Билли долго смотрел на ферму поверх изгороди. Потом его начал бить озноб, он повернул прочь и медленно отправился в обратный путь через лес.

Что-то хрустнуло перед ним и метнулось в сторону, потревожив птицу, которая вспорхнула среди ветвей.

— Пус!

Он отыскал тропинку, которая вывела его к лазу. Когда он карабкался по лестнице, нога его зацепилась за порванную леску вабила. Он распутал леску, снял ее с перекладины, обернул вокруг вабила, потом спрыгнул вниз и побежал через поля к своему дому.

Черная вереница домов была словно вырезана на оранжевом фоне неба. Освещенные окна нижних этажей сливались в непрерывную линию разноцветных квадратиков, и лишь изредка эту линию дополняло освещенное окошко на втором этаже.

Билли добрался до жилых домов и вошел в закруглявшийся тупик; и тут он сразу вступил в оранжевое марево света от трех фонарей в тупике, а также фонарей, стоявших наискось друг от друга по обе стороны улицы.

В гостиной у них горел свет. Билли пробежал по дорожке к кухонной двери, взялся за дверную ручку и, немного подумав, отпустил ее, он стал вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть сарай. Потом медленно пошел к сараю, постепенно замедляя шаг, и вдруг, уже почти остановившись, бросился бежать. Дверь была по-прежнему открыта. Сарай — по-прежнему пуст.

Когда Билли вбежал из кухни в гостиную, мать и Джад, напуганные шумом, поднялись из-за стола, но, увидев Билли, сели снова.

— Где она? Что ты с ней сделал?

Джад мельком взглянул на него и опять уставился в комикс, прислоненный к сахарнице. Мать покачала головой.

— А ты-то сам где шатался? Посмотри-ка на себя, весь мокрый.

В комнате было тепло. Огонь ярко пылал в камине, тихо играло радио, на столе стоял чай.

— Иди сними с себя все мокрое и приходи пить чай.

Мать открыла журнал, перегнула его пополам.

— И закрой дверь, Билли, ужасный сквозняк.

Он стоял неподвижно, все еще тяжело дыша, и не отрываясь глядел на Джада.

— Я спрашиваю, где она?

Джад, казалось, не обращал на него внимания. Перед ним между краем стола и комиксом стояла чашка чаю. Рядом — цилиндрик бисквитного печенья, который был тоньше и выше чашки. Пар поднимался над чашкой, и от дыхания Джада завитки пара улетали к страницам комикса.

Джад продолжал читать, не глядя вытаскивал бисквиты из пачки, макал их в чай и отправлял в рот. Он проглотил таким образом четыре печенья и, только когда откусил пятое, поднял глаза на Билли, смотревшего на него в упор.