Мариана Фриджени - Лудовико по прозванию Мавр

Прошло всего несколько лет. Леонардо подтвердил свой престиж мастера, не имеющего себе равных. Несмотря на некоторую статичность персонажей «Благовещения», несмотря на то что Мадонна еще не обрела по воле живописца дара речи, а ангел был не более чем прекрасным эфебом, Леонардо уже в этой своей работе проявил величайший вкус художника, стремящегося постичь таинство жизни, округлость жеста Мадонны, загадочность ее улыбки. Подо всем этим Леонардо подразумевал, что существует многосоставная, обманчивая игра жизненных сил. Мадонны, созданные ранним Леонардо, все обладали сдержанной грацией, улыбчивым лучистым взглядом, подернутым какой-то горестной дымкой, волшебством неизреченности. Леонардо подолгу бродил по флорентийским улицам, испытующе вглядываясь во все проявления жизни. Он впивался в лица людей серо-стальными иглистыми глазами художника, запечатлевая в памяти черты, чем-то его поразившие, пытаясь проникнуть в таинство неосязаемого, загадочного покрова, защищающего личность отдельного человека от постороннего взгляда. Более всего интересовали Леонардо лица женщин. Он внимательно изучал игру чувств, волнами жизни набегавших на их кружевно-нежные лица, блеск смеющихся глаз, волнения сердца, на которые накинута таинственная вуаль умиления. Мадонны юношеского периода — пример художнического поиска Леонардо. Это все девушки в первом цветении лет, опасливо вступающие в жизнь со всеми ее превратностями. Это классический профиль, смятение взгляда человека, истерзанного недовольством самим собой. Это лучезарные таинства, погруженные во влагу бесконечно меняющегося течения времени, лишь отдельные всплески которого отразились в зеркале реальности.

Итак, находясь в неутомимом поиске путей проникновения в скрытый чувственный мир человеческой личности, Леонардо начал создавать в 1481 году «Поклонение волхвов». Эту работу, увы, ему не суждено было завершить в связи с отъездом в Милан. Но в «Поклонении волхвов», несмотря на незавершенность, с мощной полнотой выражена уверенность гения в своих силах. Неуловимая экспрессия образа Мадонны — взволнованность, неудовлетворенность собой, поиск стабильности, незавершенность пути. Все это Леонардо наметил в предыдущих работах. Но в этой Мадонне странным образом есть нечто современное нам. В ней вибрирует отчаяние человека, обреченного на казнь одиночеством. Кровоточит незримая душевная рана, прикосновение к которой и сегодня, сегодня особенно, опаляет огнем. Какая бездна страдания! Волхвы и пастухи — физиономии простых флорентийцев времен Леонардо. Горестные, жалкие, озлобленные, скорбные, уморительно смешные, гримасничающие… Вот она, Флоренция! На фоне — сцены городской повседневной жизни, одухотворенные взором великого мастера. Кони, люди, дома, деревья, и сквозь это кружево жизни синеет небо — чистое, лазоревое, теплое!

Занятия живописным трудом, однако, не помешали Леонардо искать выхода своему страстному желанию — насытить, попытаться насытить ненасытное в общем-то вместилище разума, которым обладал человек Возрождения. Он хотел объять необъятное. Он желал все знать. Области знания, очерченные современной ему эпохой, были для него слишком узки. Какая-то буквально физическая напряженность, заполнявшая каждый час его жизни, его страстное желание расширить круг доступного ему опыта, изматывала душу и утомляла могучее сердце. Леонардо изучал астрономию и космологию. Он превращался в живую энциклопедию знаний своей эпохи. Но был удовлетворен собой тем больше, чем чаще замечал природную ограниченность человеческого разума. Ведь в силу подобной ограниченности человек, овладев какой-либо областью познания, тотчас и неизменно упускает какой-либо другой, фундаментальный элемент мироздания, понятого только с одной познавательной стороны. Леонардо изучал также математику и биологию. Его ум должен — он был в этом уверен — повторить шаг за шагом опыт античного человека, устремленного к свету знания. Леонардо предпринимал сверхчеловеческие усилия, чтобы приблизиться, хотя бы на один шаг, к новому языку науки. И, как это ни парадоксально, часто, слишком часто недоставало ему для этого простого твердого знания латинского языка, которым он так никогда и не овладел в совершенстве. А ведь наука говорила тогда только по-латыни! Особенно в том, что касалось точного знания, точных наук. Вот отчего Леонардо был вынужден прибегать к рисунку, призванному объяснять и ему самому, и собеседнику-оппоненту то, что он сам при помощи языка не был в силах изложить на бумаге. Так появились на свет неподражаемые анатомические штудии — рисунки, сделавшие видимой суть его открытий. Леонардо бросил, таким образом, вызов бегу невозвратимого времени. Он изобрел «машину времени», сумев выразить предельно зримо прежде всего свою сверхчеловеческую способность переводить в термины «осязаемой мысли» то, что вряд ли было доступно в научном изложении на страницах какого-нибудь ученого трактата. Благодаря рисунку Леонардо вступил в колдовской мир невыразимого словами. Ему удалось наделить концепции даром речи, высечь искру потенциально заложенных в этих концепциях возможностей, ведь в противном случае они так и остались бы в плену темной немоты. В то же время Леонардо был одержим какой-то патологической страстью, творческим горением реалиста. Спазмы волевой целеустремленности такого прагматика, каким оставался он всю свою жизнь, подвергали его жизненную установку испытанию на прочность. Но сопротивление материала было велико! Он был глубоко убежден в том, что каждому умозрительному образу — «концепции» — должна соответствовать вполне конкретная графическая форма, следовательно, полагал он, все сущее во Вселенной может и должно быть переведено на язык живописи, на язык «осязаемых» зрительных образов. Когда же Леонардо не удавалось выполнить поставленную перед собой задачу — перевести в образный ряд концепции, упорно не поддававшиеся зримому осмыслению, например свое представление о том, что есть человеческая душа, — он делал вывод, что все рассуждения человека о душе — выдумка, досужая выдумка античности. «Все прочее, относящееся к концептуальной стороне такого понятия, как душа, оставим лучше на попечение монахов и старцев, сидящих по своим кельям, только им ведомы все секреты так называемой души, ибо лишь они удостоились этой благодати».

К тридцати годам Леонардо достиг такой интенсивности творческого горения, что почувствовал себя в силах охватить мысленным взором всю область доступного тогда знания. Он жаждал поделиться с людьми, пусть предварительно, пусть в виде несовершенного наброска, своими открытиями в области человеческого духа. Но его чрезвычайно расширившемуся умственному горизонту было невыносимо тяжело существовать в конкретных обстоятельствах повседневной жизни. Леонардо давно заметил, что зависть коллег и прочих людей обрекает его на изматывающую борьбу за существование. Толпа не прощает гениальности. Леонардо приучился повторять: «Оставайся один, тогда ты принадлежишь самому себе».